Говорили по радио не блестяще, певцы пели не захватывающе, а сердцу было отрадно... Вечером в том же доме мы решили почитать "самого" Пушкина. Остановились на "Повестях Белкина"... "Барышня-крестьянка"... И снова блеснул солнечный луч, светло и радостно на душе. И какой "хороший конец" - счастливый брак любящих душ!
И мне вспомнились Пушкин и Чехов, конец и начало XIX века... У Чехова уже нет "счастливых концов"; а если бы и были они, то ни он, ни мы, его современники, не поверили бы. Разве лишь "для смеха" можно было бы написать подобный конец; но не всерьез, не в самом деле. А вот Пушкин еще писал, при Пушкине это еще было. Как потускнели лучи за 100 лет! Как потемнела осень! Что же случилось? Почему?
"Смотритель"... Какая нежная, но надломленная душа... Эту повесть в России переработали в кинематографическую пьесу. Играл ее Москвин. И русские сердца смотрели не только со слезами, а буквально потрясенные горем разбитого любящего родительского сердца... И на меня повеяло родным, русским, своим. Я точно впервые "слышу" Пушкина.
И вдруг меня просят отслужить о нем панихиду и даже сказать слово на юбилейном собрании. После 40-летнего перерыва я вновь читаю Пушкина, но уже другими глазами: не как сухой, учебный материал, а "живого Пушкина". И чем больше я его читал, тем яснее, реальнее становился для меня его лик. Мне хотелось понять, почувствовать, "увидеть" его как живого человека, "встретиться" с ним в моем сердце. И, кажется, я кое-что узрел. Но узрел совсем иначе, чем прежде. Солнечные лучи скрылись за свинцовой тучей печали. И чем больше я читал, тем темнее становилось чело поэта...
Проблески радости и света снова скрылись в новых волнах тоски. Даже любовь, о которой он так умел петь, омрачилась разочарованием в ней. И наконец, все это разразилось трагическим концом - дуэлью из-за той же любви. Убийство это уже не показалось мне неожиданным, а как бы неотвратимым громом давно собиравшейся грозы. От моей души отлегло глухое чувство негодования к убийце Дантесу, этому тупому, бессовестно-плотскому "продукту" западной "культуры ", которой увлекались наши "высшие" круги и на которой воспитывался и молодой Пушкин... Самодовольный убийца великого поэта, кажется, без проблесков совести, провел потом во Франции авантюрную жизнь, создал торговое газовое общество и скончался, вероятно, "в мире" с "сожженною" своей совестью на 83-м году. И к тому же имел еще беспредельную наглость открыто хвалиться своими грехами. Без малейшего смущения.
И тогда понятнее стало поведение Пушкина с ним: с такими людьми ни словами, ни Божиими заповедями, ни честью не справиться; они ко всему этому и глухи и тупы. В тысячу раз выше всякая тоска, чем это чугунное спокойствие духовно умершего человека-животного! Зато все большим и большим сочувствием к Пушкину стало наполняться сердце мое... Я видел все немощи его, коих он и не думал скрывать, не любя притворяться. Узнал я и о кощунствах его - страшных, непонятных. Как он решился на это? Откуда это у него?
И все же, чем дальше, тем жалостнее отзывалось сердце на его растущую тоску. И все понятнее становились причины ее. И как ни грешен он был, все же не поднимается рука бросить в него камень.
Уже почти под утро, часам к трем, дочитав том его сочинений, я встал пред иконами с думою об усопшем. Нужно помолиться. Но о чем? И как молиться? Сказать ли: "Господи, прости ему все прегрешения?" Но это значило бы выставить себя не таким грешным, как он. А тут как раз назавтра в церкви должна была читаться притча о фарисее: "Несмь, якоже прочии человецы". И стыдно стало. И совесть подсказала общую молитву: "Прости нас, Господи, и помилуй". Но потом и это мне стало трудно: кто я, что вообще сужу его? Один есть Судия - Господь. Да он уже и испил искупительную чашу за грехи свои - это рана и мучительные страдания последних дней. Он исповедался и причастился. Да будет же милостив ему Спаситель, как и мне! И потому в последний поклон я помолился лишь о себе, грешном, об одном себе: "Господи, помилуй меня, грешного!" - и миром откликнулась душа моя...
На другой день я служил литургию. За часами я с особой, теплой любовью вынул из заупокойной просфоры две частицы: за рабов Божиих Александра и Наталию. Когда же пришлось говорить заупокойную ектению о них, то душа наполнилась такою жалостью и живою, "зрячею" любовью к ним, что едва закончил молитву о них полушепотом. И верую - это и было истинное отношение христианской души к усопшим: не славословие им, не похвала, а кроткая молитва пред общим Искупителем нашим, смиренное ходатайство ко Христу, пролившему Кровь Свою за нас, грешных.
Оставить комментарий на статью