Можно согласиться с Ф.М. Достоевским, что А. С. Пушкин - явление для России и мира "пророческое". Достоевский в своей речи в 1880 году дал свое толкование "тайны" Пушкина, но Церковь обязана иметь и собственное мнение... Каково же оно?

Из "церковной" литературы известен наиболее - да и то уже мало памятен - голос рыдающего ученого архиепископа Херсонского Никанора (в миру А.И. Бровкович. 1827-1890), громко раздавшийся в свое время (1887 г.) по поводу 50-летнего юбилея поэта пред лицом профессоров Одесского университета в храме его. Автор этой речи показал Пушкина и с теневой стороны его личной жизни и творчества. И много тут правды, но это одностороннее суждение, тогда как нужно, по нашему мнению, стать на иную плоскость в отношении к поэту, отцу всей мыслящей интеллигенции России XIX века. Нужно увидеть сущее в личности поэта.

Других мнений Церкви об одном из своих, хотя бы и страждущих, сынов мы не знаем. Наши дальнейшие рассуждения - попытка всмотреться в Пушкина с духовной точки зрения, так как, по словам Н. В. Гоголя, Пушкин - "явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа".

Чтобы быть безпристрастным, нужно заранее освободиться от юбилейной обязанности славословить чествуемого поэта во что бы то ни стало и посмотреть на вопрос открытыми очами, честно. Да и усопшему теперь славословия не нужны - он в ином мире, где суд правый. И справедливая оценка здесь будет искупительным делом для него там. А похвалы, да еще официально расточаемые, могут быть поэту не только в огорчение, но и в осуждение пред очами Праведного Искупителя. Впрочем, и сам поэт предпочитал при житии правду и не любил лести.

Нет, я не льстец
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.

Следующая страница

Церковь в особенности обязана говорить языком правды, или уж в случае нужды - молчать...

В преддверии юбилея поэта перечитал Пушкина - и он впервые открылся предо мною.

Начну с прошлого.

В семинарии нас не сумели заинтересовать Пушкиным. Все преподаваемое заранее казалось нам скучным и неважным. Можно сказать, мы "прошли" Пушкина, не увидев его. И лишь запрещенная литература - Писарев и Белинский, разбудили на некоторое время интерес к поэту. Но писаревщина хотела умалить его и отчасти достигла цели. Пушкин, по Писареву, "не стоит и горшка".

...Прошло после того 30 с лишним лет. В беженстве, в Париже, меня как-то пригласили на собрание второстепенных писателей сказать несколько слов о литературе XIX века - от Пушкина до Бунина - с точки зрения Церкви. Тогда впервые мне пришлось задуматься над этим вопросом. Я дал оценку довольно строгую. "С Пушкина наша литература, - говорил я, - начала "падать" внутренне, хотя "внешне", с художественной стороны, стояла высоко".

В другой раз мне пришлось быть на собрании разнородном, но высокоинтеллигентном. О Пушкине говорил философ Н. Бердяев. Мне пришлось сказать несколько слов. От меня, как "церковника", ждали осуждения "вольностей" поэта, но, к неожиданности слушателей, я как-то чутьем отметил в поэте светлое, радостное.

Так и остались у меня в душе эти два восприятия: сочетание света и тени, радостной жизни и упадка... Начинающаяся осень... Еще тепло, временами пригревает ласковое солнышко, но к вечеру уже свежеет. Липкая паутина тянется в прозрачном воздухе. А вот и серое хмурое небо, там и морозы уже. Грустное время.

Но замечательно, что Пушкин из всех времен года любил именно осеннюю пору. И нет сомнения - это не случайно, а знаменательно. Душа поэта чувствовала родное в умирающем, но и заготовляющем соки для будущего времени. Именно эта пора была для Пушкина наиболее плодотворной.

Октябрь уж наступил - уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад
Теперь моя пора: я не люблю весны;
Скучна мне оттепель; вонь, грязь - весной я болен;
Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.

Суровою зимой я более доволен,
Люблю ее снега
Но надо знать и честь; полгода снег да снег,
Ведь это наконец и жителю берлоги,
Медведю, надоест

Ох, лето красное!
Любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
Ты, все душевные способности губя,
Нас мучишь

Дни поздней осени бранят обыкновенно.
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечет.
Сказать вам откровенно,
Из годовых времен я рад лишь ей одной...

Как это объяснить?
Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится.
На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева,
Улыбка на устах увянувших видна;
Могильной пропасти она не слышит зева;
Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра нет.

Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.

И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русский холод...
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят - я снова счастлив, молод,

Я снова жизни полн
И забываю мир - и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне...

И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута - и стихи свободно потекут.

Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! - матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз - и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Плывёт. Куда ж нам плыть?

Следующая страница

Вот этот вопрос всегда стоял и перед Пушкиным и перед его временем. Стоит он и сейчас. Ведь все говорят о кризисах, об умирающем прошлом, о неведомом будущем; все ждут, пред всеми вопрос: «Куда ж нам плыть?» Теперь мне пришлось осмыслить Пушкина вновь. И я увидел его глубже: те же солнце и осень, но не умирающие безнадёжно, а зовущие «плыть дальше». Что ждёт Россию, а с нею и весь мир? Если подлинно Пушкин - явление «пророческое», то о чём это пророчество? ...Прошло еще несколько лет. И вот юбилей Пушкина. Сначала я был равнодушен этому. «"Чужой" Церкви, - думалось мне. - Может быть, он свой для интеллигенции? И да, и нет, то есть не вполне: он - глубже ее, светлее. Может быть, он нужен как революционное знамя кому-нибудь? Но что нам, Церкви, до него?! Что верующему человеку да поэта, который жил как бы вне веры, вне Церкви?» И тут в моём сознании всплыл осенний лик поэта.

Вот пришел и день юбилея. Я был тогда в одном доме в Америке, где имелось прекрасное радио. Хозяин предупредил, что сейчас начнется передача о чествовании Пушкина в Москве, о чём было объявлено в газетах. И вдруг моя душа встревожилась. Мы придвинулись к радио. Минута-две полного молчания. Вдруг объявляют: погода где-то дурная и трансляция невозможна. Полное разочарование. Но вот  и утешение: через час, в четыре часа, началось чествование Пушкина... Дождались... Слушаю речи...

Вдруг накипели слёзы и сладко покатились по щекам... Что такое?.. Я плачу?!

«Что в имени тебе моём?.. Что в нём?..» - спросил я словами Пушкина. А на душе было загадочно сладко от имени его... «Тайна имени», - как писали о нём, - в чём она? Услышалось ли родное, наше, русское? Ведь он - наш! Или заговорило сердце, тоскующее по России? Или было отрадно, что нашего Пушкина чествуют и в чужих странах? Или ещё более глубокая связь, мне самому пока непонятная, лежит между мною и нашим учителем великого русского языка? Не знаю точно! Но, как родному, откликнулось моё сердце при первых же словах о Пушкине.

Забытое давно,
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных...

А вот оказалось не так, совсем не так.

Но в день печали, в тишине,
Произнеси его, тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я...

Пушкин - "нежно" и "чисто" звучало в сердце имя его, как чистая любовь к родному.

Два чувства дивно близки нам -
В них обретает сердце пищу -
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

[На них основано от века,
По воле Бога Самого,
Самостоянье человека,
Залог величия его.]

[На них основано семейство
И ты, к отечеству любовь!]

Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Без них нам тесный мир - пустыня,
Душа - алтарь без Божества.

Следующая страница

Говорили по радио не блестяще, певцы пели не захватывающе, а сердцу было отрадно... Вечером в том же доме мы решили почитать "самого" Пушкина. Остановились на "Повестях Белкина"... "Барышня-крестьянка"... И снова блеснул солнечный луч, светло и радостно на душе. И какой "хороший конец" - счастливый брак любящих душ!

И мне вспомнились Пушкин и Чехов, конец и начало XIX века... У Чехова уже нет "счастливых концов"; а если бы и были они, то ни он, ни мы, его современники, не поверили бы. Разве лишь "для смеха" можно было бы написать по­добный конец; но не всерьез, не в самом деле. А вот Пушкин еще писал, при Пушкине это еще было. Как потускнели лучи за 100 лет! Как потемнела осень! Что же случилось? Почему?

"Смотритель"... Какая нежная, но надломленная душа... Эту повесть в России переработали в кинематографическую пьесу. Играл ее Москвин. И русские сердца смотрели не только со слезами, а буквально потрясенные горем разбитого любящего родительского сердца... И на меня повеяло родным, русским, своим. Я точно впервые "слышу" Пушкина.

И вдруг меня просят отслужить о нем панихиду и даже сказать слово на юбилейном собрании. После 40-летнего перерыва я вновь читаю Пушкина, но уже другими глазами: не как сухой, учебный материал, а "живого Пушкина". И чем больше я его читал, тем яснее, реальнее становился для меня его лик. Мне хотелось понять, почувствовать, "увидеть" его как живого человека, "встретиться" с ним в моем сердце. И, кажется, я кое-что узрел. Но узрел совсем иначе, чем прежде. Солнечные лучи скрылись за свинцовой тучей печали. И чем больше я читал, тем темнее становилось чело поэта...

Проблески радости и света снова скрылись в новых волнах тоски. Даже любовь, о которой он так умел петь, омрачилась разочарованием в ней. И наконец, все это разразилось трагическим концом - дуэлью из-за той же любви. Убийство это уже не показалось мне неожиданным, а как бы неотвратимым громом давно собиравшейся грозы. От моей души отлегло глухое чувство негодования к убийце Дантесу, этому тупому, бессовестно-плотскому "продукту" западной "культуры ", которой увлекались наши "высшие" круги и на которой воспитывался и молодой Пушкин... Самодовольный убийца великого поэта, кажется, без проблесков совести, провел потом во Франции авантюрную жизнь, создал торговое газовое общество и скончался, вероятно, "в мире" с "сожженною" своей совестью на 83-м году. И к тому же имел еще беспредельную наглость открыто хвалиться своими грехами. Без малейшего смущения.

И тогда понятнее стало поведе­ние Пушкина с ним: с такими людьми ни словами, ни Божиими заповедями, ни честью не справиться; они ко всему этому и глухи и тупы. В тысячу раз выше всякая тоска, чем это чугунное спокойствие духовно умершего человека-животного! Зато все большим и большим сочувствием к Пушкину стало наполняться сердце мое... Я видел все немощи его, коих он и не думал скрывать, не любя притворяться. Узнал я и о кощунствах его - страшных, непонятных. Как он решился на это? Откуда это у него?

И все же, чем дальше, тем жалостнее отзывалось сердце на его растущую тоску. И все понятнее становились причины ее. И как ни грешен он был, все же не поднимается рука бросить в него камень.

Уже почти под утро, часам к трем, дочитав том его сочинений, я встал пред иконами с думою об усопшем. Нужно помолиться. Но о чем? И как молиться? Сказать ли: "Господи, прости ему все прегрешения?" Но это значило бы выставить себя не таким грешным, как он. А тут как раз назавтра в церкви должна была читаться притча о фарисее: "Несмь, якоже прочии человецы". И стыдно стало. И совесть подсказала общую молитву: "Прости нас, Господи, и помилуй". Но потом и это мне стало трудно: кто я, что вообще сужу его? Один есть Судия - Господь. Да он уже и испил искупительную чашу за грехи свои - это рана и мучительные страдания последних дней. Он исповедался и причастился. Да будет же милостив ему Спаситель, как и мне! И потому в последний поклон я помолился лишь о себе, грешном, об одном себе: "Господи, помилуй меня, грешного!" - и миром откликнулась душа моя...

На другой день я служил литургию. За часами я с особой, теплой любовью вынул из заупокойной просфоры две частицы: за рабов Божиих Александра и Наталию. Когда же пришлось говорить заупокойную ектению о них, то душа наполнилась такою жалостью и живою, "зрячею" любовью к ним, что едва закончил молитву о них полушепотом. И верую - это и было истинное отношение христианской души к усопшим: не славословие им, не похвала, а кроткая молитва пред общим Искупителем нашим, смиренное ходатайство ко Христу, пролившему Кровь Свою за нас, грешных.

Следующая страница

И вспоминаются слова Пушкина:

Когда великое свершалось торжество
И в муках на Кресте кончалось Божество,
Тогда по сторонам Животворяща Древа
Мария-грешница и Пресвятая Дева
Стояли две жены,
В неизмеримую печаль
Погружены.

А после в столичных храмах стали ставить двух часовых при плащанице - это смущало Пушкина.

Иль мните важности придать Царю царей?
Иль, покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть Свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, Чья казнь весь род Адамов искупила?..

А вот когда начались на "банкете" речи с похвалами, опять холодно и мертво стало на душе. Благодать отлетела. Потом пошли пляски "в честь" поэта. Стало как-то скорбно. Как бы ушел и сам поэт от нас. Когда же известный вышучиватель-рифмоплет с иронией, на смех публике упомянул о вине жены поэта, то стало совсем стыдно. Я почувствовал себя виноватым пред усопшими.

Уместно здесь вспомнить подобные переживания и самого Пушкина в известных его стихах на молитву св. Ефрема Сирина:

Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество Божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

Оба стихотворения - и об Искупителе, и на молитву св.Ефрема Сирина - написаны в 1836 году, незадолго до смерти.

Следующая страница

Из биографии

Родился Александр Сергеевич Пушкин 1799 года, 26 мая, в день Вознесения Господня, в Москве, на Немецкой улице. Сам он говорит: «Мы ведем свой род от прусского выходца Раджи, или Рачи, "мужа честна" (говорит летописец), то есть знатного, благородного, въехавшего в Россию во время княжения св. Александра Ярославича Невского».

"Настроения" его поэзии "разнообразны", как и сама жизнь поэта. Но "к концу первого периода" уже берет перевес "грустный тон", хотя ему тогда было только 19-20 лет. Сам Пушкин считал впоследствии свою первую поэму "Руслан и Людмила" "холодной" (1818-19 гг.).

"Довольно многочисленные стихотворения второго периода (1827-28 гг.) представляют летопись душевной жизни поэта. Некоторые из них служат выражением безутешного отчаяния". Он сделался "наклонным проводить целые дни молча, на диване, с трубкой во рту".

В 1829 году, то есть на 30-м году жизни, Пушкин сделал предложение будущей жене своей, тогда еще 16-летней девице, Наталии Николаевне Гончаровой; но сначала получил "не вполне благоприятный ответ". И Пушкин впал уже в отчаяние. Но в августе 1830 года он получил согласие на брак, а женился в феврале 1831 года. "Я женат и счастлив. Одно желание мое, чтобы ничего в жизни моей не изменилось: лучшего не дождусь", - пишет он другу Плетневу. Ему в то время кончался 31-й год жизни. Но недолго было это счастье. Наталия Николаевна стала предметом увлечения офицера Дантеса, человека безсовестного и открыто ухаживавшего за ней. 10 января 1837 года произошла дуэль. И Пушкин был убит. Ему не было еще 37 лет!

Описатель его жизни А. Кирпичников делает такое общее заключение о Пушкине: "Одаренный необыкновенными способностями, впечатлительностью, живостью и энергией... он... был поставлен в крайне неблагоприятные условия, и вся его жизнь была героической борьбою с разнообразными препятствиями. Он всегда возбужден, всегда нервен и резок, самолюбив, часто самоуверен; еще чаще ожесточен; но в душе бесконечно добр и всегда готов отдать всего себя на пользу дела или близких людей. Дерзость его и цинизм (на словах) временами переходили границы дозволенного".

Но, с другой стороны, он проникнут "внутренним светом любящей души человеческой", "пробуждая "добрые чувства" в других и призывая "милость к падшим".

(Энцикл. слов. Брокгауза и Ефрона. Т. XXV. Спб., 1898. С. 826-847.)

Религиозная сторона жизни

Об этом - и самом интересном для нас - вопросе я начну со слов Н. В. Гоголя о Пушкине, с которым он был близок; и, конечно, эта сторона не могла укрыться от такого религиозного и наблюдательного человека, как Гоголь. Вот что он пишет.

"Некоторые стали печатно объявлять, что Пушкин был деист, а не христианин; точно они как будто побывали в душе Пушкина; точно как будто бы Пушкин непременно обязан был в стихах своих говорить о высших догматах христианских, за которые и сам святи­тель Церкви принимается не иначе, как с великим страхом. Я могу сказать, что христианин не возымает такой уверенности в уме своем, чтобы решить такое темное дело, которое известно одному Богу. Христианин задумывается, потому что дело это страшное". Христианин "станет говорить о том, что ясно, что им [Пушкиным] произведено в лета разумного мужества, а не увлекающейся юности". "Выставить наиумнейшего человека своего времени не признающим христианства, разве это не пустое дело?!"

Вот как серьезно смотрел Гоголь!

Конечно, всем известно, что А. С. Пушкин переживал в своей жизни и безрелигиозные моменты. Он сам пишет в одном письме своем в Москву, что он берет "уроки чистого атеизма... Система не столь утешительная, как обычно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная". Это было, когда ему шел 25-й год. Но и этому нечего удивляться. В самом деле, откуда ему было взять глубоко религиозное воззрение, когда окружающее обще­ство было почти такое же? Семья совсем не дала ему религиозного воспитания, если не сказать хуже.

Школа? Она не оставила в нем никакого следа.

Литература, английская и французская? Скорее имела разрушительное влияние: тогда на Западе господствовали либеральные, безрелигиозные течения, в частности деизм и атеизм.

Общественное русское мнение? Оно раздвоилось; причем христианское направление не пользовалось уважением.

Церковь? Но жизнь высших классов шла вне ее.

Народ? Да, он был носителем христианства, но Пушкин и к нему не был близок, а шел личным, своим путем.

Няня Арина Родионовна? Она, действительно, была связью будущего поэта с народностью; но в религиозном смысле мы ничего не знаем о ее влиянии на него. Можно, впрочем, сказать, что отсюда Пушкин никак уж не мог заразиться безбожием.

Друзья? Они были различны. Пожалуй, только о Жуковском скажем далее.

Другие? Тут нам почти нечего сказать положительного.

Гоголь? Он был еще молодым юношей, когда его ввели в обще­ство Пушкина, а поэту было уже за 30 лет; и для него Гоголь был неавторитетен.

Довольно. И я еще удивляюсь, что он был таким, каким мы знаем его к концу жизни. Он жил, так сказать, естественно, сам собою. И то, что было в нем религиозного, объясняется, по-моему, его собственным, здравым и глубоким, духом. И это должно быть поставлено ему не в упрек, а в заслугу! Темное же да простит ему Бог!

Особенно это религиозное состояние Пушкина выразилось в поэме "Тазит", одном из выдающихся произведений поэта, к сожалению, неоконченном. Герой поэмы Тазит изображается "носителем... христианской любви и готовности на страдания". Это время (с 1829 года) было периодом "искреннего и сильного религиозного чувства" Пушкина, - говорит Кирпичников. Между прочим, А.О. Смирновой (которую политические противники представляют чуть ли не глупою!) записаны следующие, хотя, может быть, несколько обработанные, мысли Пушкина о религии. Взято это из разговора его с С. А. Хомяковым (ум. 1836).

"Вера, надежда и любовь - естественные чувства для человека. Но они сверхъестественного порядка, точно так же, как рассудок, совесть и память. Все это безусловно сверхъестественно, то есть стоит вне определенных и правильных законов мышления".

"Религия должна быть присуща человеку, одаренному умом, способ­ному мыслить. И причина этого явления, заключающегося в самом че­ловеке, состоит в том, что он есть создание Духа мудрости и любви, словом, Бога. Нельзя выдумать чувств, мыслей, идей, которые не прирождены нам вместе с таинственным инстинктом сверхъестественного. И эта действительность -столь же реальна, как все, что мы можем видеть, трогать и испытывать".

"Религия создала искусство, литературу и все, что было великого с самой глубокой древности; все находится в зависимости от рели­гиозного чувства, присущего человеку так же, как и идея красоты вместе с идеей добра".

Конечно, Пушкин мог бы сказать и больше, но религия - не его сфера - он поэт, художник, писатель. Однако эти строки - примечательны.

Следующая страница

Свидетельства Жуковского

Сам Жуковский, Василий Андреевич, весьма интересен как религиозный человек и философ. Известно, что он был очень близок к Александру Сергеевичу. И особенно в последние минуты его жизни, потому его словам о поэте нужно придавать самое серьезное значение. Приведу их.

«Когда родные и друзья умирающего (после дуэли) спросили, желает ли он исповедаться и причаститься Святых Тайн, он согласился охотно. И на вопрос, за каким священником послать, отвечал: "Попросите первого ближайшего священника".

Очевидно, он боялся малейшего промедления в исполнении христианского долга. Пригласили священника церкви Нерукотворенного Спаса, что в главном здании Конюшенного Двора. Пушкин с сокрушенным сердцем и смирением исповедался и вкусил Небесного Хлеба и Чаши Жизни».

«На вопрос одного из друзей поэта, не поручит ли он ему чего-нибудь в случае смерти, Пушкин ответил: "Требую, чтобы ты не мстил ему [Дантесу] за мою смерть; прощаю ему. И хочу умереть христианином"».

«Когда смерть витала уже над головою поэта, он трогательно простился со своею женой и маленькими детьми, возложил на них руки и благословил их. Прощаясь с женою нашего знаменитого историографа Карамзина Н. М. (Екатериной Андреевной, урожденной княжной Вяземской), Пушкин просил ее перекрестить его, что она и исполнила ».

«В огне предсмертных мучительных страданий не терял он ясного сознания до последнего вздоха жизни своей».

«Долго стояли мы над ним молча, не шевелясь, не смея нарушить таинство смерти, которое совершилось пред нами во всей умилительной святыне своей. Когда все ушли, я сел пред ним и долго-долго один смотрел ему в лицо. Никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, таилась в нем и прежде (то есть при жизни), будучи свойственна его высокой природе, но в такой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти».

Пушкин и митрополит Филарет

Закончу эти краткие заметки перепиской поэта с Московским митрополитом Филаретом.

В одну из печальных минут жизни Пушкин написал известные стихи:

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный скучный шум.

Митрополит Филарет, прочитав эти строки, тотчас написал ему ответ:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога нам дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне Забытый мною, -
Просияй сквозь сумрак дум, -
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светлый ум!..

На это Пушкин снова написал:

В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда Твой голос величавый
Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь Ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует.
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.

(Лемешевского).

Следующая страница

Мои мысли

Нет! Такие слова Пушкина - не от безверия! Здесь ясно слышен голос христианина. И даже не хочется мне опровергать тех, которые дерзали судить поэта. Особенно важно ведь то, как человек кончает свою жизнь. А поэт к тому же искупил свои грехи "безумства и страстей" тяжкой смертью.

Тебе я - не судья...
Кто без греха, тот брось Свой камень...
Кто же я? -
То знает Бог - Христос...
Разбойник - "помяни"
Сказал, и принят в рай...
И веру Ты прими,
Прощенье мне подай.
И ты, Святая Мать,
Мольбу к Христу простри.
Чтоб дал Он благодать,
Моли Его: прости!

Меня ждет Отчий пир,
Я - тоже блудный сын;
И светлый Божий мир
Лишь там. Господь один.

Знаем ли мы Пушкина? Сокровенную, таинственную, ведомую одному лишь Богу жизнь его души? Да и как узнать, если облик поэта надежно упрятан в золоченые рамки привычных представлений и схем, созданных целой армией профессиональных пушкинистов. И все же попытаемся духовным оком обозреть его творения и по-новому прочитать известные еще с детских лет строчки, посвященные религиозной теме.

Именно здесь в краткие минуты своего земного бытия душа поэта касалась Неба, была обращена к Богу подлинной, исполненной высшего духовного смысла жизнью. Эти маленькие откровения и прозрения понятны и близки каждому верующему сердцу, они открывают Пушкина - христианина, а значит, настоящий, непридуманный мир его души. "Человек яснее всего раскрывается, когда увидишь и услышишь его в МОЛИТВЕ", - писал русский мыслитель Иван Александрович Ильин.

Давайте же послушаем, как молился Пушкин, и может быть, мы узнаем его.

Давайте помолимся вместе с ним.

Пророк

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, -
И шестикрылый Серафим
На перепутье мне явился.

Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он, -
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье;
И горний Ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:

"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей".

Когда владыка ассирийский
Народы казнию казнил,
И Олоферн весь край азийский
Его деснице покорил, -

Высок смиреньем терпеливым
И крепок верой в Бога сил,
Перед сатрапом горделивым
Израиль выи не склонил;

Во все пределы Иудеи
Проникнул трепет. Иереи
Одели вретищем алтарь.
Народ завыл, объятый страхом,
Главу прикрыл золой и прахом,
И внял ему Всевышний Царь.

Притек сатрап к ущельям горным
И зрит: их узкие врата
Замком замкнуты непокорным;
Стеной, как поясом узорным,
Препоясалась высота.

И над тесниной торжествуя,
Как муж на страже, в тишине
Стоит, белеясь, Ветилуя
В недостижимой вышине.

Сатрап смутился изумленный -
И гнев в нем душу помрачил...
И свой совет разноплеменный
Он - любопытный - вопросил:

"Кто сей народ? и что их сила,
И кто им вождь, и отчего
Сердца их дерзость воспалила,
И их надежда на кого?.."

И встал тогда сынов Аммона
Военачальник Ахиор
И рек - и Олоферн со трона
Склонил к нему и слух и взор.

Следующая страница

"Молитва Русских"

Боже! Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли.

Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю
Все ниспошли.

Там - громкой славою,
Сильной державою
Мир он покрыл.

Здесь безмятежною
Сенью надежною
Благостью нежною
Нас осенил.

Брани в ужасный час
Мощно хранила нас
Верная длань.

Глас умиления,
Благодарения,
Сердца стремления -
Вот наша дань.

Молитва

Царю небес, везде и присно сущий,
Своих рабов молению внемли:
Помолимся о нашем Государе,
Об избранном Тобой благочестивом,
Всех христиан царе самодержавном.

Храни его в палатах, в поле ратном,
И на путях, и на одре ночлега.
Подай ему победу на враги,
Да славится он от моря до моря,
Да здравием цветет его семья,
Да осенят ея драгия ветки
Весь мир земной, - а к нам, своим рабам,
Да будет он, как прежде, благодатен,
И милостив, и долготерпелив;

Да мудрости его неистощимой
Проистекут источники на нас;
И царскую на то воздвигнув чашу,
Мы молимся Тебе, Царю небес.

Отче наш

Я слышал в келлии простой,
Старик молитвою чудесной
Молился тихо предо мной:
"Отец людей, Отец Небесный!
Да имя вечное Твое
Святится нашими сердцами;
Да придет Царствие Твое,
Твоя да будет воля с нами,

Как в небесах, так на земли,
Насущный хлеб нам ниспошли
Своею щедрою рукою;
И как прощаем мы людей,
Так нас, ничтожных пред Тобою,
Прости, Отец, Своих детей;

Не ввергни нас во искушенье
И от лукавого прельщенья Избави нас".

Перед крестом
Так он молился.
Свет лампады
Мерцал в потьмах издалека,
И сердце чуяло отраду
От той молитвы старика!

Следующая страница

На тихих берегах Москвы
Церквей, венчанные крестами,
Сияют ветхие главы
Над монастырскими стенами.

Кругом простерлись по холмам
Вовек не рубленные рощи,
Издавна почивают там
Угодника святые мощи.

Вечерня отошла давно,
Но в кельях тихо и темно.
Уже и сам игумен строгий
Свои молитвы прекратил
И кости ветхие склонил,
Перекрестясь, на одр убогий.

Кругом и сон и тишина,
Но церкви дверь отворена;
Трепещет.... Луч лампады

И тускло озаряет он
И темну живопись икон
И позлащенные оклады.

И раздается в тишине
То тяжкий вздох, то шепот важный,
И мрачно дремлет в вышине
Старинный свод, глухой и влажный.

Стоят за клиросом чернец
И грешник - неподвижны оба -
И шепот их, как глас из гроба,
И грешник бледен, как мертвец.

Монах

Несчастный, - полно, перестань,
Ужасна исповедь злодея!
Заплачена тобою дань
Тому, кто, в злобе пламенея,
Лукаво грешника блюдет
И к вечной гибели ведет.

Смирись! опомнись! время, время,
Раскаянья покров
Я разрешу тебя. Грехов
Сложи мучительное бремя.

Монастырь на Казбеке

Высоко над семьею гор, Казбек,
твой царственный шатер
Сияет вечными лучами.
Твой монастырь за облаками,
Как в небе реющий ковчег,
Парит, чуть видный, над горами.
Далекий, вожделенный брег!

Туда б, сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине!
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне!..

Птичка

В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!

Митрополит Вениамин (Федченков). Глава из книги "Веруют ли умные люди". Из архива митр. Мануила.

"Духовный собеседник". Альманах (издание Самарской епархии) №1(17) ─ 2(18), 1999 год.