Любовь во Христе.

Гоголь пишет С. Т. Аксакову: "В письме моем
к вам я сказал сущую правду: я вас любил, точно, гораздо меньше, чем вы меня любили. Я был в состоянии всегда (сколько мне кажется) любить всех вообще, потому что я не был способен ни к кому питать ненависти. <...> Мне кажется, что я теперь все-таки люблю вас боль­ше, нежели прежде, но это потому только, что любовь моя ко всем во­обще увеличилась, она должна была увеличиться, потому что это лю­бовь во Христе. <...> А на самом деле, может быть, и это ложь, и я ни­чуть не умею любить лучше, чем прежде. Поэты....... часто думают, что уже вмещают в самих себе то, что могут только несколько оценить... и величаются чужим, как своим собственным добром" (курсив Гоголя. -Авт.) [1, с. 203-204].

Грех.

Из предыдущего очевидно, насколько был чуток Гоголь к своему внутреннему миру и, в частности, ко греху. Но об этом он сми­ренно, как и должно, умалчивает. Впрочем, в одном письме - как уви­дим дальше - Гоголь довольно смело и решительно говорит, что не нужно думать, будто он пишет только о недостатках других, не считая при этом себя духовным "уродом" в смысле особой греховности.

В письме же к Ольге Семеновне он пишет: "...Все то, в чем нет дурного намерения и что вместе с тем не противно здравому рассудку, данному нам Богом, не есть уже грех. Если же оно предпринято еще к тому с добрым намерением... то уже оно никогда не может послужить худому. Бог направит его всегда к хорошему, хоть вовсе другим путем, чем мы думаем" [1, с. 124].

Один лишь грех он считал великим для себя и для других: "...Кля­нусь! грех, сильный грех, тяжкий грех отвлекать меня" - от работы над "Мертвыми душами", делом, назначенным ему Богом. "Труд мой велик, мой подвиг спасителен, я умер теперь для всего мелочного" [1, с. 54].

Других слабостей в Гоголе мы не видим. Он был неженатый. К женщинам относился иногда очень дружелюбно, но это объяснялось не страстностью, а оценкой духовной тонкости их натуры, нередко более чуткой, чем у многих мужчин. В частности, так он думал о своем отноше­нии к известной А. О. Смирновой (урожденной Россет, фрейлине импе­ратрицы, жене губернатора Калужского и С.-Петербургского).

«Не сердитесь, - пишет он С. Т. Аксакову, - на Смирнову; не на­зывайте ее безрассудною женщиною. Женщина эта почтена была ко­роткою дружбой Пушкина и Жуковского, которые любили ее именно за здравый рассудок и за добрую душу. Она меня знала еще прежде, чем вы меня знали, - знала как человека, а не как писателя, видела меня в те душевные состояния мои, в которые вы меня не видели. С ней мы были издавна как брат и сестра, и без нее, Бог весть, был ли бы я в силах перенести многое трудное в моей жизни; а потому и не мудрено, что, несмотря на пристрастие ее ко мне, многое в моей книге ("Выбранные места". - Авт.) она почувствовала полнее (чем С. Т. Ак­саков. - Авт.)...» [1, с. 198].

Скорби. «Да, книга моя ("Выбранные места". - Авт.) нанесла мне пораженье; но на это была воля Божия. Да будет же благословен­но имя Того, Кто поразил меня! Без этого поражения я бы не очнул­ся... <...> Осудить меня за нее справедливо может один Тот, Кто веда­ет помышления и мысли наши в их полноте. Из нас же, грешных людеи, может справедливее других произнесть ей окончательный суд только тот, кто имеет полный ум... и не влюбился еще сам ни в какую свою собственную мысль...

<...> Книга моя есть законный и правильный ход моего образова­ния внутреннего, нужного мне для того, чтобы стать писателем не мел­ким и пустым, но почувствовавшим святость и своего звания, как и всех других званий, которые все должны быть святы. Выразилось все это за­носчиво, получило торжественный тон от мысли приближения к такой великой минуте, какова смерть» [1,с. 198-199].

"Именем Бога говорю вам: все обратится в добро. <...> Лучшее доб­ро, какое ни добыл я, добыл из скорб­ных и трудных моих минут. И ни за какие сокровища не захотел бы я, чтобы не было в моей жизни скорбных и трудных состояний... Ради са­мого Христа, не пропустите без вниманья этих слов моих" [1, с. 172-173].

Болезни. "...О недугах не стоит, да и грех говорить: если они да­ются, то даются на добро" [1, с. 170].

"Насчет недугов наших скажу вам только то, что, видно, они нуж­ны и нам всем необходимы. А потому как ни тяжко переносить их, но, крепя сердце, возблагодарим за них вперед Бога. ...Никогда так болез­ненно не было еще мое тело. Но Бог милостив и дает мне силу перено­сить. Дает силу отгонять от души хандру, дает минуты, за которые и не знаю и не нахожу слов, как благодарить" [1, с. 171].

Церковь. Смерть. Об этом можно сказать многое. Но вспомню лишь один случай, в котором конкретно проявилось отношение Гоголя к Цер­кви как к спасительному учреждению, как к матери-утешительнице.

«...Занемогла жена Хомякова, сестра Языкова, с которым Нико­лай Васильевич был так дружен. <...> Хомяковой сделалось получше, и мы (Аксаковы. - Авт.) назначили день, чтобы собраться; но боль­ной сделалось опять хуже, и накануне назначенного дня она скончалась, тридцати пяти лет, оставя семь маленьких детей и мужа, любившего ее всею душой. Эта кончина поразила и огорчила всех, но Николая Ва­сильевича она особенно расстроила. Он был на первой панихиде и насилу мог остаться до конца. На другой день он был у нас и говорил, что его это очень расстроило. "Вот как!.." - сказал он, грустно здоро­ваясь с нами... <...> Спросил, где ее положат. Мы сказали: в Данило-вом монастыре... Он покачал головой... и задумался так, что нам страш­но стало: он, казалось, совершенно перенесся мыслями туда и оста­вался в том же положении так долго, что мы нарочно заговорили о другом, чтоб прервать его мысли. На другой день, во вторник, мы не видали Николая Васильевича; в этот день - похороны. На них он не был.

На третий день, в середу, пришел он; мы его спросили, отчего он не был. Он сказал, что слишком был расстроен, не мог. Разговор, ра­зумеется, все был о том же. Он сказал: "Я отслужил сам один панихи­ду по Екатерине Михайловне и помянул вместе всех близких, прежде отшедших; и она, как будто в благодарность, привела их всех так живо перед меня. Мне стало легче. Но страшна минута смерти!" - "Почему же страшна? - сказал кто-то из нас. - Только бы быть уверену в милости Божией к страждущему человеку, и тогда отрадно думать (о смерти)". -"Ну, об этом надобно спросить тех, кто перешел через эту минуту", -сказал он.

И в самом деле, с этих пор (после того, как отслужил пани­хиду) он сделался спокоен, как-то светел духом, почти весел; по край­ней мере таким мы его видели во все последние раза. Через день опять он пришел и именно утром. ...Нам принесли корректуру Николаю Васильевичу. <...> Он приходит и говорит... что только что от обедни. Это была пятница перед масленой; в субботу приходилось Сретение, и потому поминальную субботнюю службу служили в пятницу. Вид­но было, что он находился под впечатлением этой службы; мысли его были все обращены к тому миру. Он был светел, даже весел, гово­рил много, и все об одном и том же. Он говорил, что надобно посове­товать Хомякову читать самому псалтырь по своей жене, что это для него и для нее будет утешение... говорил о впечатлении смерти на лю­дей... чтобы смерть не поражала как будто нечаянность. <...> ...Хвалил очень своего приходского священника и всю службу в его приходе.

День был прекрасный, ясный; мы спросили его, работал ли он сегодня? "Нет еще, - сказал он, улыбаясь, - вышел с утра из дома". <...> В вос­кресенье он опять пришел после обедни пешком из своего прихода, несколько усталый; опять хвалил очень своего приходского священ­ника и все служение: видно, что он был полон службой; говорил опять о псалтыри. Сказал также: "Всякий раз как иду к вам, прохожу мимо Хомякова дома и всякий раз, и днем и вечером, вижу в окне свечу, теплящуюся в комнате Екатерины Михайловны (там читают псал­тырь)"» [1, с. 242-244]*.

* Это отрывок из письма, написанного В. С. Аксаковой к матери Гоголя незадолго до кончи­ны самого Гоголя - в конце января-начале февраля 1852 г. - Ред.

Палестина. Мы подошли к важному событию в жизни Гоголя -паломничеству на Святую Землю.

Когда Гоголь сообщил о своем путешествии в Палестину, то близ­кие ему люди не возражали против этой необычной поездки, да это было бы и напрасно: он был всегда самостоятелен в своих решениях.

"На вопрос, надолго ли он едет, Гоголь отвечал различно. Снача­ла сказал, что уезжает на два года, потом, что на десять, и, наконец, что едет на пять лет". Но все оставались в недоумении: зачем эта поезд­ка? Лишь одна Ольга Семеновна Аксакова сказала ему наивно, "что теперь она ожидает от него описания Палестины". На это Гоголь отве­чал спокойно, будто бы он именно за этим едет: "Да, я опишу вам ее, но для того мне надобно очиститься и быть достойну" [1, с. 66]. По-видимому, она не поняла этих слов его о чистоте. Между тем, в них, как мне кажется, скрывалась главная цель паломничества.

В январе 1848 года Гоголь из Неаполя отправился на корабле в Палестину. Жил он в Иерусалиме и других местах Палестины. Ника­кого описания он не оставил. Очевидно, его интересовало нечто дру­гое, более важное. Во второй половине апреля того же 1848 года Го­голь вернулся в Россию и отправился в родное село Васильевка.

Чем же объясняется эта поездка?

Вот что пишет об этом сам Гоголь: "Как же вы хотите, чтобы в груди того, который услышал высокие минуты небесной жизни, кото­рый услышал любовь, не возродилось желание взглянуть на ту зем­лю, где проходили стопы Того, Кто первый сказал слова любви сей человекам, откуда истекла она на мир. Мы движемся благодарностью к поэту, подарившему нам наслаждения души своими произведения­ми; мы спешим принесть ему дань уважения, спешим посетить его могилу, и никто не удивляется такому поступку, чувствуя, что стоит уважения и самый великий прах его. Сын спешит на могилу отца, и никто не спрашивает его о причине, чувствуя, что дарованье жизни и воспитанье стоят благодарности. Одному только Тому, Кто рай бла­женства низвел на землю, Кто виной всех высоких движений, Тому только считается как-то странным поклониться в самом месте Его зем­ного странствования.

По крайней мере если кто из среды нас пред­примет такое путешествие, мы уже как-то с изумлением таращим на него глаза, меряем его с ног до головы, как будто бы спрашивая, не ханжа ли он, не безумный ли он? Признайтесь, вам (Аксаковым. -Авт.) странно показалось, когда я в первый раз объявил вам о таком намерении? Моему характеру... кажется неприличным такое дело. Че­ловеку, не носящему ни клобука, ни митры, смешившему и смешаще­му людей, считающему и доныне важным делом выставлять неваж­ные дела и пустоту жизни, такому человеку, не правда ли, странно пред­принять такое путешествие? <...> И как мы можем сказать, чтобы то, которое кажется нам минутным вдохновением, нежданно налетевшим с небес откровеньем... чтобы оно не было вложено всемогущей волею Бога... и не зрело бы в нас невидимо для других? Как можно знать, что нет, может быть, тайной связи между сим моим сочинением... и между сим отдаленным путешествием? И почему знать, что нет глубокой и чудной связи между всем этим и всей моей жизнью и будущим, кото­рое незримо грядет к нам и которого никто не слышит? Благоговение же к Промыслу! <...> Душа моя слышит грядущее блаженство..." [1, с. 90-91].

"Лучше всем нам иметь больше смирения и меньше уверенности в непреложной истине и верности своего взгляда. Что касается до меня, я буду от всех моих сил, сколько их есть во мне, молиться Богу на тех самых местах, которые зрели Его в образе Христа, чтобы простил мне за все, на что подтолкнула меня моя самоуверенность, гордость и са­моослепление" [1, с. 200].

А теперь посмотрим, как относились к религиозности Гоголя во­обще и к паломничеству, в частности, его близкие.

Дочь Аксакова, Вера Сергеевна, пишет своей знакомой М. Г. Кар-ташевской: "Гоголь или болен, или потерял здравый смысл, живя так долго Один в землях чужих" [4, с. 320].

Но при чем тут земли? Увы! люди лучше готовы считать челове­ка сумасшедшим, чем понять что-нибудь непохожее на себя. И эта вер­сия широко распространилась в обществе. И даже сейчас, через сто лет после смерти Гоголя, она еще держится. Лишь бы только не ве­рить в религиозность человека - с ума сошел! А данных нет!

"Говорят даже, будто он целые дни проводит с монахами..." - Ах, какие дурные эти монахи! "...Но мы этому решительно не верим..." [4, с. 321]. - Ах, какие они милые, - не верят! Тогда бы и не писали то, чему сами не верят.

И дальше та же Вера Сергеевна фантазирует в своем письме к подруге: "Может быть, даже и влияние, ему самому не заметное, като­лицизма, хотя не нарушая форм православия, дает этот странный ха­рактер его религиозному направлению, которое, наконец, овладело им до такой степени, что художник исчезает" [4, с. 320-321].

Итак, Аксаковы считают, что Гоголь, сохранив "все формы пра­вославия", принял "дух религии католической". А такой "дух" видят они в том, что "все это желание - проповедовать, обращать, налагать какие-то внешние формы и для молитвы, и для благотворительности (разумеется "Предуведомление" к "Ревизору" 4-го и 5-го издания. -Авт.) - все это - в духе католическом, а не в нашем" [4, с. 322].

"Увы! - дополняет (лучше сказать, задает тон. - Авт.) сам отец, С. Т. Аксаков. - Исполняется мое давнишнее опасение! религиозная

восторженность убила великого художника и даже сделает его сума­сшедшим. Это истинное несчастие, истинное горе!" [4, с. 322].

«...Входит Гоголь (в дом Аксакова. - Авт.) с образом Спасителя в руках и сияющим, просветленным лицом. Такого выражения в гла­зах у него я никогда не видывал. Гоголь сказал: "Я все ждал, что кто-нибудь благословит меня образом, и никто не сделал этого; наконец, (архиепископ. - Авт.) Иннокентий благословил меня... теперь я могу объявить, куда я еду: ко Гробу Господню". Он провожал [архиеп.] Иннокентия, и тот, прощаясь с ним, благословил его образом. <...> При­знаюсь, я не был доволен ни просветленным лицом Гоголя, ни наме­рением его ехать ко святым местам. Все это казалось мне напряжен­ным, нервным состоянием и особенно страшным в Гоголе как в ху­дожнике...» [1, с. 65].

Увы! Этим людям художник несравненно дороже христианина.

"Мы мало имеем надежды на то, чтоб оно (письмо Аксакова. -Авт.)... заставило его взглянуть здравыми глазами на все свои дей­ствия. Этот взгляд, эти мысли глубоко вкоренились в нем и слишком согласны вообще с его странным характером".

Если "эти мысли" были присущи Гоголю "вообще", то есть все­гда, то насколько легкомысленны были догадки этих людей!? А тем более их версия о сумасшествии. Сам Гоголь и предполагал именно такую реакцию окружения - "не безумный ли он?".

Между тем, религиозный Жуковский, близкий духовный друг Го­голя, "одобрил все намерения" его, как явствует из тех же писем Акса­ковых.

А вот что пишет о Гоголе его сестра, Елизавета Васильевна, в за­мужестве Быкова, после его возвращения из Палестины: "Как он пе­ременился! Такой серьезный сделался, ничто, кажется, его не веселит". Как же далек этот отзыв от "сумасшествия"!

И нам нужно искать иное объяснение его палестинского путешествия, о котором Гоголь помышлял целых 10 лет. Тогда никто не думал обвинять его в безумии. Дело же это объясняется очень просто -чисто религиозными соображениями, верой Гоголя, о чем он ясно ска­зал.

И наш простой народ (но не писатели, политики, богачи и пр.) до последнего времени паломничал на Святую Землю. А мы, духов­ные, тоже почти никогда не думали об этом! Следовательно, Гоголь был искреннее нас, и горячее, и глубже в вере, так как давно "мечтал" о Палестине. И чем старше он становился, тем более был влеком к этому паломничеству. И исполнил его в 1848 году, за 4 года до смерти.

Увы, нам во время обучения никто никогда не говорил ни слова о религиозности Гоголя! Такое время маловерия. Но еще Жуковский

писал: "Ныне время, когда все опрокинуто". А Аксаков говорил о себе, что он "плохой христианин". И тогда - полтораста лет тому на­зад - уже были открытые безбожники! (Не говорю уж о теперешнем падении христианской жизни. -Увы!) И вот явился Гоголь, чело­век, верующий всем сердцем.

Да, Гоголь прежде всего был именно христианином, и притом еще должен был большей частью скрывать это: такое уже тогда было маловерное время. И лишь редкие люди из так называемого высшего круга оставались верующими. На­пример, графиня Шереметева. Эта личность достойна того, чтобы упо-

мянуть о ней в связи с духовной жизнью Гоголя, хотя бы очень кратко.

Он "познакомился... с одной почтенной старушкой, Над. Ник. Шереметевой... [Она] была глуха и потому, видев Гоголя несколько раз прежде, не говорила с ним и почти совсем его не знала. Но... про­сидев с Гоголем наедине часа два, она была поражена изумлением, най­дя в нем горячо верующего и набожного человека. Она, уже давно пре­данная исключительно молитве и добру, чрезвычайно его полюбила, несколько раз сама приезжала к нему, чтоб беседовать с ним наедине, и, наконец, непременно захотела его проводить".

Гоголь тогда собирался в Петербург. "Шереметева, побывав по­утру у Гоголя, подарив ему шнурок своей работы (для креста. - Авт.) и отдав прощальное письмо, приехала" к Аксаковым, "чтоб еще про­ститься с Гоголем" (Гоголь уезжал из дома Аксаковых. - Ред.). Через четверть часа Аксаковым показалось, что они "были целый век дру­жески знакомы с этой почтенной и достойной женщиной. Когда нача­лось прощанье, она простилась с Гоголем прежде всех и уехала, чтоб не мешать Гоголю проститься с матерью и сестрами. Простившись со всеми, Гоголь, выходя из залы, обернулся и перекрестил всех нас".

Дорогой, выглянув из коляски, С. Т. Аксаков увидел, что Н. Н. Ше­реметева едет за ними. "Мы остановились, Гоголь вышел и простился с ней очень нежно, а она благословила и перекрестила его, как сына" [1, с. 69]. Из Петербурга Гоголь писал ей письма. Их, к сожалению, я не имею. Между тем, они были бы весьма важны для понимания хри­стианской стороны жизни Гоголя.

Но и то, что известно, - весьма характерно. Именно Шереметева, со своей глубокой религиозностью, была уже тогда исключением среди общества. Узнав Гоголя как "горячо верующего и набожного че­ловека", "она была поражена изумлением"! Аксаковы же не были "знакомы с этой почтенной и достойной женщиной". Между тем, Ак­саковы считались христианской семьей. Каково же было остальное высшее общество? Гоголь иногда откровенно отзывался о нем как о безнадежно безрелигиозном.

Ваше имя:

Ваш E-mail:

* Комментарий:

* Введите число на картинке:

* - поля, необходимые для заполнения