«Возразят мне, пожалуй, что можно устроиться и устроить гнездо на основаниях разумных, на научно-верных социальных началах, а не грабежом, как было доныне. Пусть, а я спрошу: для чего? Для чего устраиваться и употреблять столько стараний устроиться в обществе людей правильно, разумно и нравственно-праведно? На это уж, конечно, никто не сможет мне дать ответа. <...> Но задавая, как теперь, себе безпрерывно вопросы, я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и непосредственном (курсив Достоевского. - Ред.) счастье любви к ближнему и любви ко мне человечества, ибо знаю, что завтра же все это будет уничтожено: и я, и все счастье это, и вся любовь, и все человечество - обратимся в ничто, в прежний хаос. А под таким условием я ни за что не хочу принять никакого счастья... просто потому, что не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего завтра нуля. Это - чувство, это непосредственное чувство, и я не могу побороть его. <...> И как бы разумно, радостно, праведно и свято ни устроилось на земле человечество, - все это тоже приравняется завтра к тому же нулю. ...[Вот] в этой мысли заключается какое-то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное и тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого.
<...> Теперь прибавьте к тому, что той же природе, допустившей человека наконец-то до счастья, почему-то необходимо обратить все это завтра в нуль, несмотря на все страдание, которым заплатило человечество за это счастье... то невольно приходит в голову одна чрезвычайно забавная, но невыносимо грустная мысль: ну что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть: уживется ли подобное существо на земле или нет? Грусть этой мысли, главное - в том, что опять-таки нет виноватого, никто пробы не делал, некого проклясть, а просто все произошло по мертвым законам природы, мне совсем непонятным, с которыми сознанию моему никак нельзя согласиться. Ergo: Так как... при таком порядке, я принимаю на себя в одно и то же время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи и нахожу эту комедию, со стороны природы, совершенно глупою, а переносить эту комедию, с моей стороны, считаю даже унизительным - то в моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту природу, которая так безцеремонно и нагло произвела меня на страдание, - вместе со мною к уничтожению... А так как природу я истребить не могу, то истребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет виноватого» N. N. (Дневник писателя. 1876 г. Октябрь. «Приговор»).
«Статья моя "Приговор" касается основной и самой высшей идеи человеческого бытия - необходимости и неизбежности убеждения в безсмертии души человеческой. Подкладка этой исповеди погибающего "от логического самоубийства"человека - это необходимость тут же, сейчас же вывода: что без веры в свою душу и ее безсмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо. <...> А высшая идея на земле лишь одна (курсив Достоевского. - Ред.) и именно - идея о безсмертии души человеческой, ибо все остальные "высшие" идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают.
[Человек хочет найти цель жизни] в "любви к человечеству": "Не я, так человечество может быть счастливо и когда-нибудь достигнет гармонии. Эта мысль могла бы удержать меня на земле", - проговаривается он. <...> ...Эта мысль возмущает его дух окончательно, именно из-за любви к человечеству... <...> ...Любовь к человечеству даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без совместной веры в безсмертие души человеческой. ... [Они] подымают руки на самих же себя; ибо вместо любви к человечеству насаждают в сердце потерявшего веру лишь зародыша ненависти к человечеству.
<...> Напротив, безсмертие, обещая вечную жизнь, тем крепче связывает человека с землей. <...> ...Ибо только с верой в свое безсмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле. <...> ...[Следовательно], "если убеждение в безсмертии так необходимо для бытия человеческого, то, стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества, а коли так, то и самое безсмертие души человеческой существует несомненно". Словом, идея о безсмертии - это сама жизнь... главный источник истины и правильного сознания для человечества» (Дневник писателя. 1876. Декабрь. «Голословные утверждения»).
От неверия к вере
«...Родился я в далекой губернии северной, в городе В. Скончался [отец], когда было мне всего лишь два года от роду, и не помню я его вовсе. <...> А было нас всего у матушки двое: я, Зиновий, и старший брат мой, Маркел. Был он старше меня годов на восемь... <...> ...Когда уже минуло ему семнадцать лет, повадился он ходить к одному уединенному в нашем городе человеку, как бы к политическому ссыльному... Был же этот ссыльный немалый ученый и знатный философ в университете. <...> Просиживал у него § юноша целые вечера, и так во всю зиму, доколе не потребовали обратно ссыльного... в Петербург...
Начался великий пост, а Маркел не хочет поститься, бранится и над этим смеется: "Все это бредни, говорит, и нет ника кого и Бога"... <...> И вот на шес той неделе поста стало вдруг бра ту хуже...... Доктор прибыл и вскоре шепнул матушке, что чахотка скоротечная... Стала мать плакать, стала просить брата с осторожностию... чтобы поговел и причастился святых Божиих Тайн... Услышав, рассердился и выбранил храм Божий, однако задумался: догадался сразу, что болен опасно и что потому-то родительница и посылает его, пока силы есть, поговеть и причаститься. <...> Прошло дня три, и настала страстная неделя. И вот брат со вторника утра пошел говеть. "Я это, матушка, собственно для вас делаю, чтоб обрадовать вас и успокоить", - сказал он ей. Заплакала мать от радости... Но не долго походил он в церковь, слег, так что исповедовали и причастили его уже дома. <...>
Изменился он весь душевно - такая дивная началась в нем вдруг перемена! Войдет к нему в комнату старая нянька: "Позволь, голубчик, я и у тебя лампадку зажгу пред образом". А он прежде не допускал, задувал даже. "Зажигай, милая, зажигай, изверг я был, что претил вам прежде..." Странными казались нам эти слова, а мать уйдет к себе и все плачет... <...> Приходили к нам знакомые: "Милые, говорит, дорогие, и чем я заслужил, что вы меня любите... такого..." Входящим слугам говорил поминутно: "Милые мои, дорогие, за что вы мне служите?.. Если бы помиловал Бог и оставил в живых, стал бы сам служить вам, ибо все должны один другому служить". Матушка, слушая, качала головой: "Дорогой ты мой, от болезни ты так говоришь".
"...Матушка... всякий из нас пред всеми во всем виноват, а я более всех". <...> "...Птички Божии... простите и вы меня, потому что и пред вами я согрешил". Этого уж никто тогда у нас не мог понять, а он от радости плачет: "...птички, деревья, луга, небеса, один я жил в позоре, один все обезчестил..." - "Уж много ты на себя грехов берешь", - плачет, бывало, матушка. "Матушка, радость моя, я ведь от веселья, а не от горя это плачу; мне ведь самому хочется пред ними виноватым быть... Пусть я грешен пред всеми, зато и меня все простят, вот и рай".
<...> Скончался...[он] на третьей неделе после Пасхи...» (Братья Карамазовы. Ч. 2, кн. 6, И. «О юноше брате старца Зосимы»).
Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972-1990.
"Духовный собеседник". Альманах (издание Самарской епархии) №3 (23), 2000 год.
Оставить комментарий на статью