Известно, что на проблему религиозности Гоголя существует два резко различных мнения. По одному, и притом весьма распространенному, его обвиняют в церковной "испорченности" (клерикализме), которая будто бы особенно открылась во второй половине его жизни. А некоторые даже позволяют себе называть это воззрение Гоголя сошествием с ума.

Но есть и другое мнение, поддерживаемое таким знатоком литературы, как А. Н. Пыпин. Это человек, далекий от религии и близкий к революционным кругам (Белинский, Чернышевский, Герцен, Бакунин, Станкевич и др.). Пыпин решительно отрицает такую двойственность в Гоголе, утверждая совершенное единство личности писателя, и усматривает в нем религиозность на всех этапах его жизни и писательства.

Как видно будет дальше, такого же взгляда придерживается и автор этих строк. А обратное воззрение на Гоголя я считаю просто позором таких исследователей и их невежеством. Точнее сказать, злонамеренным искажением и клеветой, самой безсовестной!

Краткая биография

Род Гоголей - русский дворянский род. Из предков можно отметить Остапа (от слав. Евстафий), сподвижника Богдана Хмельницкого. Внук его, Иван (Ян) Прокопьевич, прапрадед Гоголя, был выходцем из польской правобережной стороны, жил в селе Кононовка Лубенского уезда Полтавской губернии, обучался в Киевской Духовной Академии. Сын Ивана, Демьян, служил священником в том же селе. Внук Демьяна, Василий Афанасьевич, и был отцом писателя Николая Васильевича Гоголя. Таким образом, прадед его был духовным лицом, и, вероятно, это оставило свой след в формировании личности писателя. Впрочем, в то время и священники, и малороссийский народ были совершенно единого, глубоко религиозного духа.

Между тем в Великороссии определенные круги (помещики, писатели, ученые, политики и т. п.) в значительной степени стали безрелигиозными. Некоторые из них даже сами считали себя "плохими христианами" [1, с. 65]. Так, например, называл себя друг Гоголя С. Т. Аксаков. В такой среде и прошла жизнь Николая Васильевича. К счастью, простой народ жил совершенно обособленной жизнью и хранил веру. Конечно, некоторая часть высшего общества оставалась религиозной, но она была в меньшинстве, и на нее смотрели не только с удивлением, но и с прямым недоверием.

Родился Гоголь 20 марта 1809 года в Полтавской губернии, в местечке Большие Сорочинцы. Отец, Василий Афанасьевич, умер рано, когда сыну было только 15 лет. Насколько нам известно, он был хорошим рассказчиком, заядлым театралом, автором нескольких комедий и, хотя считался, как и все, верующим, не отличался особой религиозностью.

Совсем иною была мать Гоголя, Мария Ивановна, урожденная Косяровская. Она была очень религиозная женщина. В воспоминаниях С. Т. Аксакова ей посвящено несколько заметок. "Это было доброе, нежное, любящее существо... с легким оттенком самого кроткого юмора. Она была так моложава, так хороша собой, что ее решительно можно было назвать только старшею сестрою Гоголя" [1, с. 37-38]. Аксаков называет Марию Ивановну вообще "женщиной необыкновенной" [1, с. 73]. Однако гораздо более важно то, что она была очень религиозна. Не раз мы читаем про нее, что она едет в Троице-Сергиеву Лавру, посещает храмы и т. п. И потому должно не без основания предполагать, что сын ее Николай (или, как нежно называла она его, Николинька) унаследовал свою религиозность еще и от матери. А от отца, Василия Афанасьевича, перешли к Гоголю писательские дарования и юмор.

Уже в юности писателю были близки религиозно-нравственные идеалы, которые потом всецело захватили его душу. Все творчество Гоголя в основе своей было религиозно, хотя и скрывалось под мирскими образами.

О событиях жизни Гоголя скажем кратко. 10-летним мальчиком его отвезли в Полтаву для приготовления к Гимназии высших наук в г. Нежине (Черниговской губ.). И с мая 1821 года (когда ему было 12 лет) по июнь 1828 года он учился в Нежине. В этом же году Гоголь переезжает в Петербург. Ему не было еще и 20-ти лет.

Здесь он знакомится с В. А. Жуковским и А. С. Пушкиным. Он очень любил и чтил Пушкина, но большее воздействие на него оказал религиозный Жуковский. Впрочем, на Гоголя, как я думаю, никто не имел особенного влияния: он был тверд душою, и в нем еще с юности зрели собственные идеи, которым он оставался верен всю свою жизнь.

С 15 лет, после смерти своего отца, Гоголь вынужден был взять на себя заботы о семье, как старший сын и христианин. Но позднее эти заботы отошли в сторону. Он стал разъезжать и жить за границей. Это объясняется тем, что Гоголь был захвачен основной работой - писательством, и особенно "Мертвыми душами". Последнее Гоголь считал не просто литературным делом, а назначением Божественным. И потому должен был жить вне России, чтобы иметь возможность безпрепятственно заниматься творчеством. Своей задачей Гоголь считал не обличение общества и грехов его, как думали тогда и повторяют еще усерднее теперь, -совсем нет! Работа его имела другую цель, о чем я скажу далее.

"Политическая и общественная жизнь как в России, так и в Европе всегда оставалась чужда и совсем незнакома Гоголю", - говорит А. Н. Пыпин. Но не потому, что он не интересовался ею, а потому, что интересовался гораздо глубже и с другой стороны.

В 1848 году Гоголь отплыл в Палестину, ко Гробу Господню. Такое событие выглядело исключительным в жизни любого человека, а в жизни писателя представлялось вообще уникальным. Конечно, все биографы Гоголя упоминают паломничество в Палестину, но считают его случайным. Объясняют это каким-то поэтизмом Гоголя и не связывают со всею его жизнью в целом и духовным ростом, в частности. И даже Пыпин не захотел или не смог углубиться в этот период жизни Гоголя, чтобы выяснить, как и чем он вызван. А ведь он же говорил, что "это была одна цельная внутренняя жизнь". Какая же? - Религиозная, о чем будет сказано ниже.

После возвращения из Палестины Гоголь прожил недолго. Конец его жизни я опишу словами преподавателя русской литературы в Санкт-Петербургской Духовной Семинарии: "Чувствуя себя плохо в течение всей зимы 1852 г., Гоголь с начала Великого поста, или даже с Сырной недели, принимается ревностно готовиться к переходу в вечную жизнь: питается одною просфорою, ночи простаивает в молитве. В ночь с пятницы на субботу первой недели поста он чувствует приближение смерти и желает принять таинство елеосвящения. Но так как в субботу ему делается лучше, то таинство елеосвящения откладывается..."

В то время писатель жил в доме графа А. П. Толстого.

«В воскресенье, в три часа ночи, Гоголь будит своего слугу, велит ему открыть трубу камина и в нем сжигает рукопись (2-го тома "Мертвых душ") вместе со своими другими бумагами. Затем он возвращается в спальню, ложится в постель и горько рыдает».

Далее последовало "тягостное отречение Гоголя от Пушкина". Этого отречения "потребовал от Гоголя его духовник, протоиерей о. Матфей Константиновский, приехавший из г. Ржева (ныне Калининской области), чтобы напутствовать умирающего". "Этому человеку святой подвижнической жизни, испытанному в вере и благочестии, Гоголь вверил спасение души своей и повиновался ему так, как повинуются в монастырях старцам, то есть во всем и безпредельно". Можно предположить, что причиною этого отречения были атеистические мысли Пушкина, и в особенности "Гаврилиада", эта кощунственная фантазия о Благовещении.

"В понедельник (2-й недели поста) Гоголь исповедался и причастился Святых Тайн. Во вторник ему опять было лучше. В среду он заболел нервной горячкой. В четверг (14-го февраля 1852 года) умер. Умер он в осознании безплодности прожитой им жизни и тщеты великих и гордых замыслов своей юности" [2].

Погребен Н. В. Гоголь был на кладбище в Московском Даниловом монастыре. На его памятнике высечены слова пророка Иеремии: "Горьким словом моим посмеюся" (Иер. 20, 8). Теперь прах писателя покоится на Новодевичьем кладбище (с 1931 г. - Ред.). Креста на могиле нет. Первый памятник Гоголю в Москве был открыт в 1909 году в честь столетия со дня рождения писателя. Он весьма характерен: нагнув голову, Гоголь сидит в удрученно-печальной позе. Поясняют ее также слова пророка Иеремии: "Смех сквозь слезы". То есть, его юмор был и остается не обличением, и тем более не насмешкой над людьми, а скорбью над их грехами (особенно "высшего круга") и над самим собою. Второй памятник в Москве установлен 2 марта 1952 года по случаю 100-летия со дня смерти. Он совершенно невыразителен. Третий памятник (небольшой бюст) тоже мало говорит уму и ничего -сердцу.

Следующая страница

Н.В. Гоголь - христианин.

Эту часть моих размышлений я позволю себе начать со статьи Сергея Тимофеевича Аксакова, написанной им через год после смер­ти Гоголя.

«Вот и год прошел, как нет на свете Гоголя! 21 февраля 1853 года, в память дня его кончины, много пролито теплых слез и отслужено панихид. Гоголь был не только великий художник, но и вполне веру­ющий христианин. <...>

Естественно было желание публики узнать биографию Гоголя...

Для большего уяснения предмета я позволяю себе повторить не­когда сказанное мною: "Гоголя как человека знали весьма немногие. Даже с друзьями своими он не был вполне, или, лучше сказать, всегда откровенен. Он не любил говорить ни о своем нравственном настроении, ни о своих житейских обстоятельствах... Кроме природного свой­ства замкнутости, это происходило от того, что у Гоголя было постоянно два состояния: творчество и отдохновение. <...> Да не подумают, что Гоголь менялся в своих убеждениях; напротив, с юношеских лет он оставался им верен. Но Гоголь шел постоянно вперед; его христи­анство становилось чище, строже; высокое значение цели писателя -яснее и суд над самим собою - суровее. Итак, в этом смысле Гоголь изменялся. <...> ...Он... с иными беседовал о предметах духовных; с иными упорно молчал,и даже дремал или притворялся спящим. <...>

<...> Гоголь вел обширную переписку. <...> Гоголь выражается совершенно в своих письмах; в этом отношении они гораздо важнее его печатных сочинений. Какое наслаждение... рассмотреть в подроб­ности духовную жизнь великого писателя и высоконравственного че­ловека! Сколько борьбы в примирении художника с христианином, сколько подвигов послушания и сколько ошибок, увлечений, зыбкого человеческого ума, никогда, однако же, не помрачивших чистоты ду­шевной, открыла бы такая биография! Сколько умилительного и по­учительного нашли бы в ней даже такие читатели, которые чужды литературного направления!» [3].

Нам интересны и поучительны именно его религиозные воззре­ния, из которых выросли потом и литературные идеи, и вся жизнь писателя. Сам Гоголь пишет: "От ранней юности моей у меня была одна дорога, по которой иду" [1, с. 187]. Гоголь был глубоко верующим, а сравнительно с окружающим его обществом - исключительно рели­гиозным. Читая его письма, прежде всего дивишься постоянному упо­минанию им Бога.

"...Дай Бог, чтоб я в силах был написать (задуманное. - Авт.)... Боже! как часто не достает ни слов, ни выражений мне тогда, как толпится в душе много того, что б хотела выразить и сказать моя душа... <...>

<...> Но да внушит вам Бог и вразумит вас (проф. С. П. Шевыре-ва, проф. М. П. Погодина, С. Т. Аксакова. - Авт.)} Вы всячески сделаете умнее и лучше меня" [1, с. 115-116].

"...Лучше все поблагодарим Бога за все, что ни посылается нам. Ибо все, что ни посылается нам, посылается на вразумление и уясне­ние очей наших" [1, с. 124].

"Никогда так трудно не приходилось мне, как теперь... Но Бог милостив и дает мне силу переносить. <...>

...Все нужно терпеть, все переносить и всякую минуту повторять: да будет и да совершается Его святая воля над нами" [1, с. 171].

"Слава Богу за все. Дело (писательство. - Авт.) кое-как идет" [1,с. 239].

"...Если Бог будет милостив и пошлет несколько деньков... то, мо­жет быть, и я как-нибудь управлюсь" [1, с. 240].

"Прощайте. Бог да хранит вас" [1, с. 158].

Мысли о Боге были в сердце и уме Гоголя почти постоянно.

Христос. «...Разве вся жизнь моя не стоит благодарности, разве небесные минуты тех радостей, которые я слышу, не вызывают благо­дарности, разве прекрасная жизнь тех прекрасных душ, с которыми встретилась душа моя, не вызывают благодарности? Разве любовь, об­нявшая мою душу и возрастающая в ней более и более с каждым днем, не стоит благодарности? Разве в сих небесных торжественных мину­тах не присутствует Христос? <...> Разве эта любовь не есть уже Сам Христос? Разве все, что отрывается от земли и земного, не есть уже Христос, разве в любви, сколько-нибудь отделившейся от чувствен­ной любви, уже не слышится мелькнувший край божественной одеж­ды Христа? И сие высокое стремление... не есть ли уже стремление ко Христу? <...> "Где вас двое, там и Церковь Моя". <...> Только... чув­ственная любовь... не зрит Христа. <...> И да молится вечно человек, чтобы спасли его небесные силы от сей ложной, превратной любви! Но любовь душ - это вечная любовь» [1, с. 90].

Дух Святый. «...Кто же из нас может так решительно выразить­ся, кроме разве Того, Который уверен, что Он стоит на верху истины? Как может кто-либо (кроме говорящего разве Святым Духом) отли­чить, что ложь, а что истина. <...> Как может он, неопытный сердце-знатель, назвать ложью сплошь, с начала до конца, какую бы то ни было душевную исповедь. <...> В то время, когда я издавал мою книгу ("Выбранные места". - Авт.), мне казалось, что я ради одной истины издаю ее, а когда прошло несколько времени после издания, мне ста­ло стыдно за многое, многое, и у меня не стало духа взглянуть на нее. Разве не может случиться того и с вами? Разве и вы не человек? Как вы можете сказать, что ваш нынешний взгляд непогрешителен... Нет, Константин Сергеевич (сын старшего Аксакова. - Авт.)... <,..> мне становится теперь страшно всякий раз, когда слышу человека, возве­щающего слишком утвердительно свой вывод как непреложную, не-погрешительную истину» [1, с. 207].

Диавол. В связи с вышесказанными словами о "непогрешительности", Гоголь пишет и о диаволе.

"...Есть дух обольщения, дух-искуситель, который не дремлет... и, увы! чаще всего бывает он возле нас в то время, когда думаем, что он далеко, что мы освободились от него и от лжи и что сама истина говорит нашими устами" [1, с. 207].

"...Как обольщаем мы себя все до единого, грешные люди; и чем кто больше получил даров и талантов, тем больше себя обольщает. А де­мон излишества, который теперь подталкивает всех, раздует так наше слово, что и смысл, в котором оно сказано, не поймется"  [1, с. 198].

"А дьявол, который надмевает всякого из нас самоуверенностью, раздул до чудовищности кое-какие места. Невоздержание заставило меня издать мою книгу". <...> Она меня покрыла позором, по словам вашим (С. Т. Аксакова. - Авт.). Она мне, точно, позор; но благодарю Бога за этот позор, благодарю за то, что попустил Он явиться ей в свет. Не увидел бы я без ней ни неряшества моего, ни самоослепления...

<...> Друг мой, теперь такое время, что вряд ли у кого из нас здра­ва, как следует, голова. Глядеть на меня, как на блудного сына, и ожи­дать моего возвращения на путь истинный может только тот, кто сам стоит уже на этом истинном пути. А это один только Бог ведает, кто из нас на каком именно месте стоит" [1, с. 199-200].

Кстати, позволю себе высказать мнение о "Вие" - одном из пер­вых произведений Гоголя. Обычно на это творение смотрят как на пустое народное поверье. Я же думаю, что здесь была действительная вера в существование бесов как в народе, так и у самого Гоголя (как видим из слов его). Тем более, что он не раз упоминает о своих "виде­ниях" и проч. В диавола он верил по-православному, но говорить об этом прямо тогда еще не мог и выпустил "Вия" как народную фанта­зию.

Молитва. Крепко, глубоко, всем сердцем веруя в Бога, Гоголь, естественно, часто говорил о молитве.

Намереваясь прилежнее заняться "Мертвыми душами", а может быть, предвидя и свое путешествие в Палестину, он должен был обра­титься за денежной помощью к друзьям своим: Шевыреву, Погодину и Аксакову.

"Теперь (1843 год. - Авт.) я приступаю к тому, о чем давно хотел поговорить и для чего как-то не имел достаточных сил".

Однако Гоголь сделал это совсем не так просто, как обычно дела­ются такие дела.

"Но помолясь, приступаю... твердо. <...> От вас я теперь потре­бую жертвы, но эту жертву вы должны принесть для меня. ...Возьмите от меня, на три или четыре даже года все житейские дела мои. <...> Верьте словам моим, и больше ничего. Если человек в полном разуме, в зрелых летах своих, а не в поре опрометчивой юности, человек, сколь­ко-нибудь чуждый неумеренностей и излишеств, омрачающих очи, говорит, не будучи в силах объяснить бессильным словом, говорит только из глубины растроганной глубоко души, - верьте мне... Не ста­ну вам говорить, что благодарность моя будет за это вам бесконечна, как безконечна к нам любовь Христа, Спасителя нашего" [1, с. 113-114].

«Летом полагаю объездить места, в которых не был, в Европе се­верной, на осень в южную, на зиму в Палестину, а весной, если будет на то воля Божья, в Москву. <...> А всех вообще просите молиться обо мне, да путешествие мое будет мне во спасенье душевное и телесное и да успею, хотя во время его, хотя в дороге, совершить тот труд, который лежит на душе ("Выбранные места". - Ред.). Пусть Ольга Семеновна (жена С. Т. Аксакова. -Авт.) об этом помолится и все те, которые любят мо­литься и находят усладу в молитвах» [1, с. 171].

"Благодарю Ольгу Се­меновну: мне кажется, что она обо мне молится. Это лучшая услуга, какую только на земле мы можем оказать своему брату" [1, с. 201].

"Хорошо делает тот, кто снабжает меня всеми за­мечаниями... упрекает и склоняет других упрекать. Но сам в то же время не сму­щается обо мне, а вместо того тихо молится в душе своей, да спасет меня Бог от всех обольщений и самоослеплений, погубляющих душу человека. Это лучше всего, что он может для меня сделать, и, верно, Бог за такие чистые и жаркие молитвы, которые суть лучшие благоде­яния, какие может сделать на земле брат брату, спасет мою душу даже и тогда, если бы, по-видимому невозвратно, одолели ее всякие обольщения" [1, с. 191].

"Будем лучше просить Бога о том, чтобы остальные дни наши помог нам провести в полном мире с совестью нашей... и чтобы хоть чем-нибудь дал нам возможность загладить часть прежнего, искупя хоть чем-нибудь бесполезность и праздность нашей жизни" [1, с. 200-201].

Следующая страница

Любовь во Христе.

Гоголь пишет С. Т. Аксакову: "В письме моем
к вам я сказал сущую правду: я вас любил, точно, гораздо меньше, чем вы меня любили. Я был в состоянии всегда (сколько мне кажется) любить всех вообще, потому что я не был способен ни к кому питать ненависти. <...> Мне кажется, что я теперь все-таки люблю вас боль­ше, нежели прежде, но это потому только, что любовь моя ко всем во­обще увеличилась, она должна была увеличиться, потому что это лю­бовь во Христе. <...> А на самом деле, может быть, и это ложь, и я ни­чуть не умею любить лучше, чем прежде. Поэты....... часто думают, что уже вмещают в самих себе то, что могут только несколько оценить... и величаются чужим, как своим собственным добром" (курсив Гоголя. -Авт.) [1, с. 203-204].

Грех.

Из предыдущего очевидно, насколько был чуток Гоголь к своему внутреннему миру и, в частности, ко греху. Но об этом он сми­ренно, как и должно, умалчивает. Впрочем, в одном письме - как уви­дим дальше - Гоголь довольно смело и решительно говорит, что не нужно думать, будто он пишет только о недостатках других, не считая при этом себя духовным "уродом" в смысле особой греховности.

В письме же к Ольге Семеновне он пишет: "...Все то, в чем нет дурного намерения и что вместе с тем не противно здравому рассудку, данному нам Богом, не есть уже грех. Если же оно предпринято еще к тому с добрым намерением... то уже оно никогда не может послужить худому. Бог направит его всегда к хорошему, хоть вовсе другим путем, чем мы думаем" [1, с. 124].

Один лишь грех он считал великим для себя и для других: "...Кля­нусь! грех, сильный грех, тяжкий грех отвлекать меня" - от работы над "Мертвыми душами", делом, назначенным ему Богом. "Труд мой велик, мой подвиг спасителен, я умер теперь для всего мелочного" [1, с. 54].

Других слабостей в Гоголе мы не видим. Он был неженатый. К женщинам относился иногда очень дружелюбно, но это объяснялось не страстностью, а оценкой духовной тонкости их натуры, нередко более чуткой, чем у многих мужчин. В частности, так он думал о своем отноше­нии к известной А. О. Смирновой (урожденной Россет, фрейлине импе­ратрицы, жене губернатора Калужского и С.-Петербургского).

«Не сердитесь, - пишет он С. Т. Аксакову, - на Смирнову; не на­зывайте ее безрассудною женщиною. Женщина эта почтена была ко­роткою дружбой Пушкина и Жуковского, которые любили ее именно за здравый рассудок и за добрую душу. Она меня знала еще прежде, чем вы меня знали, - знала как человека, а не как писателя, видела меня в те душевные состояния мои, в которые вы меня не видели. С ней мы были издавна как брат и сестра, и без нее, Бог весть, был ли бы я в силах перенести многое трудное в моей жизни; а потому и не мудрено, что, несмотря на пристрастие ее ко мне, многое в моей книге ("Выбранные места". - Авт.) она почувствовала полнее (чем С. Т. Ак­саков. - Авт.)...» [1, с. 198].

Скорби. «Да, книга моя ("Выбранные места". - Авт.) нанесла мне пораженье; но на это была воля Божия. Да будет же благословен­но имя Того, Кто поразил меня! Без этого поражения я бы не очнул­ся... <...> Осудить меня за нее справедливо может один Тот, Кто веда­ет помышления и мысли наши в их полноте. Из нас же, грешных людеи, может справедливее других произнесть ей окончательный суд только тот, кто имеет полный ум... и не влюбился еще сам ни в какую свою собственную мысль...

<...> Книга моя есть законный и правильный ход моего образова­ния внутреннего, нужного мне для того, чтобы стать писателем не мел­ким и пустым, но почувствовавшим святость и своего звания, как и всех других званий, которые все должны быть святы. Выразилось все это за­носчиво, получило торжественный тон от мысли приближения к такой великой минуте, какова смерть» [1,с. 198-199].

"Именем Бога говорю вам: все обратится в добро. <...> Лучшее доб­ро, какое ни добыл я, добыл из скорб­ных и трудных моих минут. И ни за какие сокровища не захотел бы я, чтобы не было в моей жизни скорбных и трудных состояний... Ради са­мого Христа, не пропустите без вниманья этих слов моих" [1, с. 172-173].

Болезни. "...О недугах не стоит, да и грех говорить: если они да­ются, то даются на добро" [1, с. 170].

"Насчет недугов наших скажу вам только то, что, видно, они нуж­ны и нам всем необходимы. А потому как ни тяжко переносить их, но, крепя сердце, возблагодарим за них вперед Бога. ...Никогда так болез­ненно не было еще мое тело. Но Бог милостив и дает мне силу перено­сить. Дает силу отгонять от души хандру, дает минуты, за которые и не знаю и не нахожу слов, как благодарить" [1, с. 171].

Церковь. Смерть. Об этом можно сказать многое. Но вспомню лишь один случай, в котором конкретно проявилось отношение Гоголя к Цер­кви как к спасительному учреждению, как к матери-утешительнице.

«...Занемогла жена Хомякова, сестра Языкова, с которым Нико­лай Васильевич был так дружен. <...> Хомяковой сделалось получше, и мы (Аксаковы. - Авт.) назначили день, чтобы собраться; но боль­ной сделалось опять хуже, и накануне назначенного дня она скончалась, тридцати пяти лет, оставя семь маленьких детей и мужа, любившего ее всею душой. Эта кончина поразила и огорчила всех, но Николая Ва­сильевича она особенно расстроила. Он был на первой панихиде и насилу мог остаться до конца. На другой день он был у нас и говорил, что его это очень расстроило. "Вот как!.." - сказал он, грустно здоро­ваясь с нами... <...> Спросил, где ее положат. Мы сказали: в Данило-вом монастыре... Он покачал головой... и задумался так, что нам страш­но стало: он, казалось, совершенно перенесся мыслями туда и оста­вался в том же положении так долго, что мы нарочно заговорили о другом, чтоб прервать его мысли. На другой день, во вторник, мы не видали Николая Васильевича; в этот день - похороны. На них он не был.

На третий день, в середу, пришел он; мы его спросили, отчего он не был. Он сказал, что слишком был расстроен, не мог. Разговор, ра­зумеется, все был о том же. Он сказал: "Я отслужил сам один панихи­ду по Екатерине Михайловне и помянул вместе всех близких, прежде отшедших; и она, как будто в благодарность, привела их всех так живо перед меня. Мне стало легче. Но страшна минута смерти!" - "Почему же страшна? - сказал кто-то из нас. - Только бы быть уверену в милости Божией к страждущему человеку, и тогда отрадно думать (о смерти)". -"Ну, об этом надобно спросить тех, кто перешел через эту минуту", -сказал он.

И в самом деле, с этих пор (после того, как отслужил пани­хиду) он сделался спокоен, как-то светел духом, почти весел; по край­ней мере таким мы его видели во все последние раза. Через день опять он пришел и именно утром. ...Нам принесли корректуру Николаю Васильевичу. <...> Он приходит и говорит... что только что от обедни. Это была пятница перед масленой; в субботу приходилось Сретение, и потому поминальную субботнюю службу служили в пятницу. Вид­но было, что он находился под впечатлением этой службы; мысли его были все обращены к тому миру. Он был светел, даже весел, гово­рил много, и все об одном и том же. Он говорил, что надобно посове­товать Хомякову читать самому псалтырь по своей жене, что это для него и для нее будет утешение... говорил о впечатлении смерти на лю­дей... чтобы смерть не поражала как будто нечаянность. <...> ...Хвалил очень своего приходского священника и всю службу в его приходе.

День был прекрасный, ясный; мы спросили его, работал ли он сегодня? "Нет еще, - сказал он, улыбаясь, - вышел с утра из дома". <...> В вос­кресенье он опять пришел после обедни пешком из своего прихода, несколько усталый; опять хвалил очень своего приходского священ­ника и все служение: видно, что он был полон службой; говорил опять о псалтыри. Сказал также: "Всякий раз как иду к вам, прохожу мимо Хомякова дома и всякий раз, и днем и вечером, вижу в окне свечу, теплящуюся в комнате Екатерины Михайловны (там читают псал­тырь)"» [1, с. 242-244]*.

* Это отрывок из письма, написанного В. С. Аксаковой к матери Гоголя незадолго до кончи­ны самого Гоголя - в конце января-начале февраля 1852 г. - Ред.

Палестина. Мы подошли к важному событию в жизни Гоголя -паломничеству на Святую Землю.

Когда Гоголь сообщил о своем путешествии в Палестину, то близ­кие ему люди не возражали против этой необычной поездки, да это было бы и напрасно: он был всегда самостоятелен в своих решениях.

"На вопрос, надолго ли он едет, Гоголь отвечал различно. Снача­ла сказал, что уезжает на два года, потом, что на десять, и, наконец, что едет на пять лет". Но все оставались в недоумении: зачем эта поезд­ка? Лишь одна Ольга Семеновна Аксакова сказала ему наивно, "что теперь она ожидает от него описания Палестины". На это Гоголь отве­чал спокойно, будто бы он именно за этим едет: "Да, я опишу вам ее, но для того мне надобно очиститься и быть достойну" [1, с. 66]. По-видимому, она не поняла этих слов его о чистоте. Между тем, в них, как мне кажется, скрывалась главная цель паломничества.

В январе 1848 года Гоголь из Неаполя отправился на корабле в Палестину. Жил он в Иерусалиме и других местах Палестины. Ника­кого описания он не оставил. Очевидно, его интересовало нечто дру­гое, более важное. Во второй половине апреля того же 1848 года Го­голь вернулся в Россию и отправился в родное село Васильевка.

Чем же объясняется эта поездка?

Вот что пишет об этом сам Гоголь: "Как же вы хотите, чтобы в груди того, который услышал высокие минуты небесной жизни, кото­рый услышал любовь, не возродилось желание взглянуть на ту зем­лю, где проходили стопы Того, Кто первый сказал слова любви сей человекам, откуда истекла она на мир. Мы движемся благодарностью к поэту, подарившему нам наслаждения души своими произведения­ми; мы спешим принесть ему дань уважения, спешим посетить его могилу, и никто не удивляется такому поступку, чувствуя, что стоит уважения и самый великий прах его. Сын спешит на могилу отца, и никто не спрашивает его о причине, чувствуя, что дарованье жизни и воспитанье стоят благодарности. Одному только Тому, Кто рай бла­женства низвел на землю, Кто виной всех высоких движений, Тому только считается как-то странным поклониться в самом месте Его зем­ного странствования.

По крайней мере если кто из среды нас пред­примет такое путешествие, мы уже как-то с изумлением таращим на него глаза, меряем его с ног до головы, как будто бы спрашивая, не ханжа ли он, не безумный ли он? Признайтесь, вам (Аксаковым. -Авт.) странно показалось, когда я в первый раз объявил вам о таком намерении? Моему характеру... кажется неприличным такое дело. Че­ловеку, не носящему ни клобука, ни митры, смешившему и смешаще­му людей, считающему и доныне важным делом выставлять неваж­ные дела и пустоту жизни, такому человеку, не правда ли, странно пред­принять такое путешествие? <...> И как мы можем сказать, чтобы то, которое кажется нам минутным вдохновением, нежданно налетевшим с небес откровеньем... чтобы оно не было вложено всемогущей волею Бога... и не зрело бы в нас невидимо для других? Как можно знать, что нет, может быть, тайной связи между сим моим сочинением... и между сим отдаленным путешествием? И почему знать, что нет глубокой и чудной связи между всем этим и всей моей жизнью и будущим, кото­рое незримо грядет к нам и которого никто не слышит? Благоговение же к Промыслу! <...> Душа моя слышит грядущее блаженство..." [1, с. 90-91].

"Лучше всем нам иметь больше смирения и меньше уверенности в непреложной истине и верности своего взгляда. Что касается до меня, я буду от всех моих сил, сколько их есть во мне, молиться Богу на тех самых местах, которые зрели Его в образе Христа, чтобы простил мне за все, на что подтолкнула меня моя самоуверенность, гордость и са­моослепление" [1, с. 200].

А теперь посмотрим, как относились к религиозности Гоголя во­обще и к паломничеству, в частности, его близкие.

Дочь Аксакова, Вера Сергеевна, пишет своей знакомой М. Г. Кар-ташевской: "Гоголь или болен, или потерял здравый смысл, живя так долго Один в землях чужих" [4, с. 320].

Но при чем тут земли? Увы! люди лучше готовы считать челове­ка сумасшедшим, чем понять что-нибудь непохожее на себя. И эта вер­сия широко распространилась в обществе. И даже сейчас, через сто лет после смерти Гоголя, она еще держится. Лишь бы только не ве­рить в религиозность человека - с ума сошел! А данных нет!

"Говорят даже, будто он целые дни проводит с монахами..." - Ах, какие дурные эти монахи! "...Но мы этому решительно не верим..." [4, с. 321]. - Ах, какие они милые, - не верят! Тогда бы и не писали то, чему сами не верят.

И дальше та же Вера Сергеевна фантазирует в своем письме к подруге: "Может быть, даже и влияние, ему самому не заметное, като­лицизма, хотя не нарушая форм православия, дает этот странный ха­рактер его религиозному направлению, которое, наконец, овладело им до такой степени, что художник исчезает" [4, с. 320-321].

Итак, Аксаковы считают, что Гоголь, сохранив "все формы пра­вославия", принял "дух религии католической". А такой "дух" видят они в том, что "все это желание - проповедовать, обращать, налагать какие-то внешние формы и для молитвы, и для благотворительности (разумеется "Предуведомление" к "Ревизору" 4-го и 5-го издания. -Авт.) - все это - в духе католическом, а не в нашем" [4, с. 322].

"Увы! - дополняет (лучше сказать, задает тон. - Авт.) сам отец, С. Т. Аксаков. - Исполняется мое давнишнее опасение! религиозная

восторженность убила великого художника и даже сделает его сума­сшедшим. Это истинное несчастие, истинное горе!" [4, с. 322].

«...Входит Гоголь (в дом Аксакова. - Авт.) с образом Спасителя в руках и сияющим, просветленным лицом. Такого выражения в гла­зах у него я никогда не видывал. Гоголь сказал: "Я все ждал, что кто-нибудь благословит меня образом, и никто не сделал этого; наконец, (архиепископ. - Авт.) Иннокентий благословил меня... теперь я могу объявить, куда я еду: ко Гробу Господню". Он провожал [архиеп.] Иннокентия, и тот, прощаясь с ним, благословил его образом. <...> При­знаюсь, я не был доволен ни просветленным лицом Гоголя, ни наме­рением его ехать ко святым местам. Все это казалось мне напряжен­ным, нервным состоянием и особенно страшным в Гоголе как в ху­дожнике...» [1, с. 65].

Увы! Этим людям художник несравненно дороже христианина.

"Мы мало имеем надежды на то, чтоб оно (письмо Аксакова. -Авт.)... заставило его взглянуть здравыми глазами на все свои дей­ствия. Этот взгляд, эти мысли глубоко вкоренились в нем и слишком согласны вообще с его странным характером".

Если "эти мысли" были присущи Гоголю "вообще", то есть все­гда, то насколько легкомысленны были догадки этих людей!? А тем более их версия о сумасшествии. Сам Гоголь и предполагал именно такую реакцию окружения - "не безумный ли он?".

Между тем, религиозный Жуковский, близкий духовный друг Го­голя, "одобрил все намерения" его, как явствует из тех же писем Акса­ковых.

А вот что пишет о Гоголе его сестра, Елизавета Васильевна, в за­мужестве Быкова, после его возвращения из Палестины: "Как он пе­ременился! Такой серьезный сделался, ничто, кажется, его не веселит". Как же далек этот отзыв от "сумасшествия"!

И нам нужно искать иное объяснение его палестинского путешествия, о котором Гоголь помышлял целых 10 лет. Тогда никто не думал обвинять его в безумии. Дело же это объясняется очень просто -чисто религиозными соображениями, верой Гоголя, о чем он ясно ска­зал.

И наш простой народ (но не писатели, политики, богачи и пр.) до последнего времени паломничал на Святую Землю. А мы, духов­ные, тоже почти никогда не думали об этом! Следовательно, Гоголь был искреннее нас, и горячее, и глубже в вере, так как давно "мечтал" о Палестине. И чем старше он становился, тем более был влеком к этому паломничеству. И исполнил его в 1848 году, за 4 года до смерти.

Увы, нам во время обучения никто никогда не говорил ни слова о религиозности Гоголя! Такое время маловерия. Но еще Жуковский

писал: "Ныне время, когда все опрокинуто". А Аксаков говорил о себе, что он "плохой христианин". И тогда - полтораста лет тому на­зад - уже были открытые безбожники! (Не говорю уж о теперешнем падении христианской жизни. -Увы!) И вот явился Гоголь, чело­век, верующий всем сердцем.

Да, Гоголь прежде всего был именно христианином, и притом еще должен был большей частью скрывать это: такое уже тогда было маловерное время. И лишь редкие люди из так называемого высшего круга оставались верующими. На­пример, графиня Шереметева. Эта личность достойна того, чтобы упо-

мянуть о ней в связи с духовной жизнью Гоголя, хотя бы очень кратко.

Он "познакомился... с одной почтенной старушкой, Над. Ник. Шереметевой... [Она] была глуха и потому, видев Гоголя несколько раз прежде, не говорила с ним и почти совсем его не знала. Но... про­сидев с Гоголем наедине часа два, она была поражена изумлением, най­дя в нем горячо верующего и набожного человека. Она, уже давно пре­данная исключительно молитве и добру, чрезвычайно его полюбила, несколько раз сама приезжала к нему, чтоб беседовать с ним наедине, и, наконец, непременно захотела его проводить".

Гоголь тогда собирался в Петербург. "Шереметева, побывав по­утру у Гоголя, подарив ему шнурок своей работы (для креста. - Авт.) и отдав прощальное письмо, приехала" к Аксаковым, "чтоб еще про­ститься с Гоголем" (Гоголь уезжал из дома Аксаковых. - Ред.). Через четверть часа Аксаковым показалось, что они "были целый век дру­жески знакомы с этой почтенной и достойной женщиной. Когда нача­лось прощанье, она простилась с Гоголем прежде всех и уехала, чтоб не мешать Гоголю проститься с матерью и сестрами. Простившись со всеми, Гоголь, выходя из залы, обернулся и перекрестил всех нас".

Дорогой, выглянув из коляски, С. Т. Аксаков увидел, что Н. Н. Ше­реметева едет за ними. "Мы остановились, Гоголь вышел и простился с ней очень нежно, а она благословила и перекрестила его, как сына" [1, с. 69]. Из Петербурга Гоголь писал ей письма. Их, к сожалению, я не имею. Между тем, они были бы весьма важны для понимания хри­стианской стороны жизни Гоголя.

Но и то, что известно, - весьма характерно. Именно Шереметева, со своей глубокой религиозностью, была уже тогда исключением среди общества. Узнав Гоголя как "горячо верующего и набожного че­ловека", "она была поражена изумлением"! Аксаковы же не были "знакомы с этой почтенной и достойной женщиной". Между тем, Ак­саковы считались христианской семьей. Каково же было остальное высшее общество? Гоголь иногда откровенно отзывался о нем как о безнадежно безрелигиозном.

Следующая страница

"Размышления о Божественной Литургии "

Рассмотрим толкование Гоголем Божественной Литургии. Пусть оно не представляет чего-либо особенного с богословской точки зре­ния, но одно то, что Гоголь - единственный из писателей - коснулся этого важного вопроса, уже говорит об исключительной его религиоз­ности.

Кроме того, Гоголь прочитал для этого много богословских тво­рений. Как пишет он сам, им "из множества объяснений, сделанных Отцами и Учителями, выбраны только те, которые доступны всем сво­ей простотою" [5, с. 316]. За более глубокими объяснениями Гоголь отсылает к сочинениям Константинопольских Патриархов Германа, Иеремии, св. Николая Кавасилы, блаж. Симеона, архиеп. Солунско-го, и проч.

Основная идея Литургии, по Гоголю, - "вечное повторение ве­ликого подвига любви, для нас совершившегося" [5, с. 316].

Все это Богослужение зовет нас в "Вечную Жизнь Будущего Века", как "истинных царей мира, сонаследников и соучастников Не­бесного Царства" [5, с. 332]. "Каждый из собрания, сознавая, что и в нем, как подобии Божием, есть та же тройственность, есть Он Сам, Его Слово и Его Дух", убеждается, что "только по возвышении... к Богу" и в его "слове отражается Божие Слово, в духе - Дух Божий, и образ Трои­цы Создавшего отпечатлевается в создании, и создание становится по­добно Создателю, - сознавая все сие, каждый, внемлющий трисвятому пению, молится внутренно в себе, чтобы Бог Святый Крепкий и Безсмерт-ный, очистив его всего, избрал его Своим храмом и пребыванием..."

После Трисвятого "отходит иерей на горнее место, как бы во глу­бину Боговедения, отколе истекла нам тайна Всесвятыя Троицы... где Сын пребывает в лоне Отчем единством Духа Святаго" [5, с. 334-335].

Какие глубокие размышления! У некоторых св. отцов можно встретить подобное понимание Пресвятой Троицы как Бога Отца, из лона Которого извечно рождается Сын и исходит Дух Святый, подоб­но тому, как из человека рождается мысль и с нею исходит и чувство, и дух. Но даже и не всякому Богослову дано это понимание.

Эктения об оглашенных.

Хотя некрещеные и "находящиеся в числе оглашенных" и редко бывают теперь в храме, а только одни верные, "но всякий присут­ствующий, помышляя, как далеко он отстоит и верой и делами от вер­ных, удостоивавшихся соприсут­ствовать Трапезе Любви в первые веки христиан, видя, как он, можно сказать, только огласился Христом, но не внес Его в самую жизнь... и [что] еще холодно его верование, и нет огня всепрощающей любви к брату... и что крещеный... он не дос-тигнул того возрожденья в духе, без которого ничтожно его христиан­ство... - соображая все сие, всякий из присутствующих сокрушенно поставляет себя в число оглашен­ных" и молится с ними. А когда они услышат: "Оглашенные, изыдите", то "от слов этих содрогаются все чувствующие свое недостоинство" [5, с. 339-340].

Кончилась Литургия оглашенных, когда позволяется и им стоять на Богослужении.

Литургия верных

""...Та же Самая Премудрость, Тот же Вечный Сын, исходивший в виде Евангелия, сеять Слово, учившее жить, перенесется теперь в виде Святаго Хлеба принестись в жертву за весь мир" [5, с. 342].

«...Диакон, как было у первых христиан, призывает всех ко взаим­ной любви словами: "Возлюбим друг друга, да единомыслием испове­даем"...» Лик подхватывает: "Отца и Сына и Святаго Духа, Троицу Еди­носущную и Нераздельную..."

Целуются между собою, в знак взаимной любви, священники и диаконы. А «прежде все предстоящие в церкви лобызали также друг друга: мужи - мужей, жены - жен, произнося: "Христос посреди нас", и тут же ответствуя: "и есть, и будет"...» [5, с. 348]. После Символа веры, исповедующего слово о Троице, начинает­ся Божественная Евхаристия - "в эту минуту Божественный Агнец идет... заклаться, Кровь Самого Господа вливается в Чашу..." [5, с. 351]. Далее я напишу кратко свое объяснение. Жертва не просто при­носится за мир, но Церковь, христиане благодарят за принесенную уже Жертву: "Благодарим Господа", "Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим". Ибо Жертва однажды принесена, но и теперь продолжа ется и приносится "о всех и за вся". И священник тайно говорит: "До­стойно и праведно есть Тебя воспевать, Тебя благословить, Тебя хва­лить, Тебя благодарить, Тебе поклоняться...", потому что Ты "отпад-шия вновь восстановил нас... и даровал нам Твое будущее Царство. О сих всех благодарим Тебя и Единородного Твоего Сына и Духа Тво­его Святаго... Благодарим Тебя и о службе сей, которую от рук наших прияти изволил еси..." Как мы видим, основным содержанием этой ча­сти Богослужения является благодарение, а жертвоприношение слу­жит лишь продолжением однажды принесенной Жертвы. Почему и самая эта часть называется Евхаристией. Это греческое слово, по-рус­ски означает "благодарение". Между тем, обычно она понимается толь­ко как просительная часть. Это не так. Это благодарение Богу Отцу за Жертву о нас.

Далее Гоголь говорит: "Алтарь уже не горница Тайныя Вечери, престол не трапеза: он уже теперь жертвенник... - Голгофа, на которой совершилось заколение Божественной Жертвы" [5, с. 353].

"Но что пред Богом все наши жертвы?.. В глубоком сознании, что нет Богу на земле ничего достойного жертвы", служитель алтаря подъемлет чашу и дискос, как умилостивительную Жертву, и восклицает: "Твоя от Твоих Тебе приносяще, о всех и за вся". "И наступает верховнеишая минута всей Литургии: пресуществление. В алтаре про­исходит троекратное призывание Святаго Духа на Святые Дары - Того Самаго Святаго Духа, Которым совершилось воплощение Христово от Девы, Его смерть, Воскресение и без Котораго не может пресуще­ствиться хлеб и вино в Тело и Кровь Христовы" [5, с. 353-354].

"На престоле - не образ, не вид тела, но самое Тело Господне... которое страдало на земле... погребено, воскресло, вознеслось вместе с Господом и сидит одесную Отца" [5, с. 355].

"И священник приступает к поминанию всех пред лицем Госпо­да, собирая всю Церковь, и торжествующую, и воинствующую", и не­бесную, и земную, "начиная с Богопресвятой, Пречистой Матери Господа... <...> ...и до последнего христианина... где бы такой христианин ни находился - в пути ли он, в дороге, в плавании, путешествии, стра­дает ли в недуге, томится ли в заточенье, в рудах и пропастях земли" [5, с. 355-356].

"Отче наш..."

"...Все верные в эту минуту не как рабы, исполнен­ные страха, но как дети, как чистые младенцы..." в ангельском состоя­нии души, «в котором может прямо говорить человек с Богом, как с нежнейшим отцом, произносят сию молитву Господню: "Отче наш, Иже еси на небесех!.."» [5, с. 358].

Затем - святое причащение людей, как на трапезе у Отца.

После этого священник благословляет их словами: "Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое" (то есть во владение, как прежде были владением державы диавола (Евр. 2, 14)) - и "устремля­ется мыслью к вознесению Господню" [5, с. 366] с благодарением ко Господу за причащение.  

В заключение Гоголь пишет: "Действие Божественной Литургии над душою велико: зримо и воочию совершается... и скрыто... Запове­ди Христовы становятся (для человека. - Авт.).,. исполнимы, иго Хри­стово благо, и бремя легко. По выходе из храма, где он присутствовал при Божественной Трапезе Любви, он глядит на всех, как на братьев. Примется ли он за обыкновенное теченье своих дел в службе ли, в се­мье, где бы ни было... сохраняет невольно в душе своей высокое на­чертанье любовного обращения с людьми, принесенного с небес Бо­гочеловеком. Он невольно становится милостивей и любовней к под­чиненным. Если сам под властью другого, то охотней и любовней ему повинуется... Если видит просящего помощи, сердце его более чем когда-либо располагается помогать... Если он неимущий, он бла­годарно принимает малейшее даяние... И все... выходят кротче, милее в обхождении с людьми, дружелюбнее, тише во всех поступ­ках.

А потому для всякаго, кто только хочет идти вперед и становиться лучше, необходимо частое, сколько можно, посещение Божественной Литургии... она нечувствительно строит и создает человека. И если общество еще не совершенно распалось, если люди не дышат полною, непримиримой ненавистью между собою, то сокровенная причина тому есть Божественная Литургия, напоминающая человеку о святой, небесной любви к брату. <...> И если он чувствует, что недостоин при­нимать в уста свои Самого Бога, Который весь любовь, то хоть быть зрителем, как приобщаются другие, чтобы незаметно, нечувствитель­но становиться совершеннее с каждой неделей.

Велико и неисчислимо может быть влияние Божественной Ли­тургии... <...>...всех научает любви, которая есть связь общества, со­кровенная пружина всего..." [5, с. 371-372].

Эти "Размышления" Гоголь начал писать еще в 1845 году, но окон­чены они были к 1848 году, а исправлялись и перерабатывались почти до смерти (1852 года).

Но нужно сказать больше. Те же мысли о Боге, о Христе, о вере, о любви, о чистоте, о молитве и пр. мы часто встречаем в письмах Го­голя, касаемых его основной работы - поэмы "Мертвые души". И не­вольно задаешься вопросом: из веры ли возникли его труды, или тру­ды привели его к вере? Во всяком случае труды его связаны с его ве­рою, как он сам неоднократно говорил об этом.

В частности, "Размышления о Божественной Литургии" явля­ются среди его трудов не каким-нибудь случайным, побочным, незначительным произведением, а психологически закономерным заверше­нием его религиозно-литературных работ. И думаю, что не погрешу, если эти "Размышления" назову его лебединой песней (подобно "Странствующему жиду" В. А. Жуковского).

Следующая страница

Взгляд Н.В. Гоголя на литературное творчество

Гоголь относился к писательству как делу святому и Богоподоб­ному. Известно, что Гоголь смотрел на истинное искусство как на сво­его рода священнослужение Богу. И нарушение этого служения он считал великим грехом. "...Клянусь! - пишет он Аксакову, - грех, силь­ный грех, тяжкий грех отвлекать меня. Только одному не верующему словам моим и не доступному мыслям высоким позволительно это сделать. Труд мой велик, мой подвиг спасителен, я умер теперь для всего мелочного" [1, с. 54].

И Аксаков знал это в Гоголе: "Как слышна искренность убежде­ний... в этом письме в великость своего труда как в благую, свыше на­значенную цель всей своей жизни!" [1, с. 53].

И тогда становится понятной "связь" (о коей он и раньше гово­рил и после скажет) его веры и художественного творчества: искусст­во - Богоугодное дело. «"Искусство есть примиренье с жизнью". <...> Во время чтенья душа исполняется стройного согласия, а по прочте­нии удовлетворена: ничего не хочется, ничего не желается, не поды­мается в сердце движенье негодованья противу брата, но скорее в нем струится елей всепрощающей любви к брату. И вообще не устремля­ешься на порицанье действий другого, но на созерцанье (курсив Гого­ля. - Авт.) самого себя» [6, с. 327].

Это - дело Божье, дело любви!

Он оценивал его с религиозно-нравственной точки зрения. Что­бы понять это, приведу строки из письма к В. А. Жуковскому.

"Искусство должно выставить нам на вид все доблестные народ­ные (курсив Гоголя. - Авт.) наши качества и свойства... Искусство дол­жно выставить нам все дурные наши народные качества и свойства таким образом, чтобы следы их каждый из нас отыскал прежде в себе самом и подумал бы о том, как прежде с самого себя сбросить все, омрачающее благородство природы нашей. Тогда только, и таким об­разом действуя, искусство исполнит свое назначенье и внесет поря­док и стройность в общество!

Итак, благословясь и помолясь, обратимся... к нашему милому искусству" [6, с. 327-328].

В своих письмах Гоголь часто называет искусство "святыней".

"Что нас свело, неравных годами? Искусство, - пишет он Жу­ковскому. - Мы почувствовали родство, сильнейшее обыкновенного родства. Отчего? Оттого, что чувствовали оба святыню искусства.

Не мое дело решить, в какой степени я поэт; знаю только то, что, прежде чем понимать значенье и цель искусства, я уже чувствовал чу­тьем всей души моей, что оно должно быть свято. И едва ли не со вре­мени этого первого свиданья нашего оно (искусство. - Авт.) уже ста­ло главным и первым в моей жизни, а все прочее вторым (курсив Гого­ля. - Авт.). Мне казалось, что уже не должен я связываться никакими другими узами на земле, ни жизнью семейной, ни должностной жиз­нью гражданина, и что словесное поприще есть тоже служба. Еще я не давал себе отчета... что должно быть предметом моего пера, а уже твор­ческая сила шевелилась... <...> Правда, что, еще бывши в школе, чув­ствовал я временами расположенье к веселости и надоедал товари­щам неуместными шутками. Но это были временные припадки, вооб­ще же я был характера скорей меланхолического и склонного к раз­мышлению. Впоследствии присоединилась к этому болезнь и хандра. И ...[они] были причиной той веселости, которая явилась в моих пер­вых произведениях: чтобы развлекать самого себя, я выдумывал без дальнейшей цели и плана героев, становил их в смешные положения -вот происхождение моих повестей! Страсть наблюдать за человеком, питаемая мною еще сызмала, придала им некоторую естественность" [6, с. 324].

Следовательно, корни творчества лежали в душе Гоголя. Посте­пенно же с ним произошел "переворот" (по его собственным словам). Но, как мне кажется, лучше сказать "духовный рост", что бывает со всеми от колыбели до смерти. Однако в нем остались прирожденные два свойства: юмор и размышление (или углубленность). Он пишет: "...Мой смех вначале был добродушен; я совсем не думал осмеивать что-либо с какой-нибудь целью, и меня до такой степени изумляло, когда я слышал, что обижаются и даже сердятся на меня... что я наконец заду­мался" [6, с. 324-325]. Вот тут выступило другое свойство: размышление. "Рассмотрите меня и мою жизнь среди вас, - пишет Гоголь С. Т. Аксако­ву. - Что вы нашли во мне похожего на ханжу или хотя на это просто­душное богомольство и набожность?.. Разве нашли вы во мне слепую веру во все без различия обычаи предков... или увлеченье новизною, соблазнительной для многих современностью и модой? Разве вы за­метили во мне юношескую незрелость?.. Разве открыли во мне что-нибудь похожее на фанатизм?.." [1, с. 89].

Эти два свойства соединились в нем, и из них вырос автор "Ревизора" и "Мертвых душ". С годами юмор его слабел. Гоголь становился все ответственнее, все углубленнее. Отсюда недовольство собой и своими произведениями, двукратное сожжение 2-го тома "Мертых душ" и проч.

Столь серьезное отношение ко всему приводит Гоголя в конце жизни к подвижничеству.

Литературные произведения Н.В. Гоголя

А теперь поговорим о литературных произведениях Гоголя. Пред­пошлю им общее рассуждение: "...не мое дело поучать проповедью. Ис­кусство и без того уже поученье. Мое дело говорить живыми образа­ми, а не рассужденьями. Я должен выставить жизнь лицом (курсив Гоголя. - Авт.), а не трактовать о жизни" [6, с. 326].

Рассмотрим наиболее известные и теперь, и прежде произведе­ния Гоголя - "Ревизор" и "Мертвые души". Когда задаешь вопрос о том, какова основная идея и цель этих творений, то почти всегда тебе отвечают - обличение современных общественных недостатков. Меж­ду тем, сам Н. В. Гоголь открыто говорит по этому поводу иначе. В 1843 году, за 9 лет до смерти, он пишет:

"Мои сочинения связаны чудесным образом с моей душой и моим внутренним воспитанием, или, сказать иначе, с духовным ростом... Впрочем, отмечу мимоходом, эта связь творчества (каково бы оно ни было: религия, философия, социология, мораль и пр.) находится и усматривается нетрудно в каждом писателе и деятеле".

"...Отчего герои моих последних произведений, и в особенности "Мертвых душ", будучи далеки от того, чтобы быть портретами дей­ствительных людей, будучи сами по себе свойства совсем непривле­кательного, неизвестно почему близки душе?.. Еще год назад мне было бы неловко отвечать на это... Теперь же прямо скажу все: герои мои потому близки душе, что они из души... Обо мне много толковали... но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни... чтобы вся та ме­лочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно (курсив Гого­ля. - Авт.) в глаза всем. Вот мое главное свойство... Оно впоследствии углубилось во мне еще сильней от соединенья с ним некоторого ду­шевного обстоятельства. Но этого я не в состоянии был открыть тогда даже и Пушкину.

lt;...> Герои мои вовсе не злодеи... <...> Русского человека испу­гала его ничтожность более, чем все его пороки и недостатки. Явленье замечательное! Испуг прекрасный! <...> ...Но достоинство это, гово­рю вновь, не развилось бы во мне в такой силе, если бы с ним не со­единилось мое собственное душевное обстоятельство и моя собствен­ная душевная история. Никто из читателей моих не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мной.

Во мне не было какого-нибудь одного слишком сильного поро­ка, который бы высунулся видней всех моих прочих пороков... но зато, вместо того, во мне заключилось собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще не встречал доселе ни в одном человеке. Бог дал мне многостороннюю природу. Он поселил мне также в душу, уже от рожденья моего, не­сколько хороших свойств; но лучшее из них, за которое не умею, как и возблагодарить Его, было желанье быть лучшим (курсив Гоголя. -Авт.). Я не любил никогда моих дурных качеств, и если бы небесная Любовь Божья не распорядила так, чтобы они открывались передо мною постепенно и понемногу (курсив мой. - Авт.)... в то время как я не имел еще никакого понятия о всей неизмеримости Его безконечного милосердия, - я бы повесился" [7, с. 119-121].

Когда я впервые прочитал эти слова, я поразился. И почему нам, учащимся или студентам, не говорили ничего подобного наши преподаватели? Дивлюсь теперь. И скорблю. А какая благодарная тема! И когда я, уже к старости своей, читал эти выдержки современным людям - и старым, и молодым, - они только молчали. Еще бы! Видно, и преподаватели уже не жили духовною жизнью, и уже им самим непонятны были эти переживания Гоголя. Но и он сам не все говорил о себе. Разве - только на исповеди.

quot;По мере того как они (пороки и недостатки. - Авт.) стали от­крываться, чудным Высшим внушением усиливалось во мне желание избавляться от них; необыкновенным душевным событием я был наведен на то, чтобы передавать их моим героям. Какого рода было это событие, знать... не следует..." [7, с. 121].

«С этих пор я стал,- говорит далее Гоголь,- наделять своих ге­роев, сверх их собственных гадостей, моей собственной дрянью. Вот как это делалось: взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом званье и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага, нанесшего мне самое чувствительное оскорб­ление, преследовал его злобой, насмешкой и всем чем ни попало. Если бы кто увидал те чудовища... он бы, точно, содрогнулся. Довольно ска­зать... только то, что когда я начал читать Пушкину первые главы из "Мертвых душ"... то Пушкин, который всегда смеялся при моем чте­нии (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: "Боже, как грустна наша Россия!" Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка! <...> С этих пор я уже стал думать только о том, как бы смягчить то тягост­ное впечатление, которое могли произвести "Мертвые души"» [7, с. 121-122].

"...Я сказал тебе то, чего доселе не говорил еще никому. Не ду­май, однако же, после этой исповеди, чтобы я сам был такой же урод, каковы мои герои. Нет, я не похож на них. Я люблю добро, я ищу его и сгораю им... я не люблю тех низостей моих, которые отдаляют меня от добра. Я воюю с ними, и буду воевать, и изгоню их, и мне в этом поможет Бог! <...> Я уже от многих своих гадостей избавился тем, что пере­дал их своим героям, обсмеял их... и заставил других также над ними посмеяться. <...>

И когда поверяю себя на исповеди перед Тем, Кто пове­лел мне быть в мире и освобождаться от моих недостатков, вижу много в себе пороков; но они уже не те, которые были в прошлом году: святая Сила помогла мне от тех оторваться. А тебе (адресату Гоголя. - Авт.) советую не пропустить мимо ушей этих слов, но по прочтенье моего пись­ма остаться одному на несколько минут и, от всего отделясь, взглянуть хорошенько на самого себя... (курсив мой. - Авт.)" [7, с. 125].

"Тебе объяснится также и то, почему не выставлял я до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал в мои герои доброде­тельных людей. Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь сам хоть сколько-нибудь на них походить... - мертвечина будет все, что ни напишет перо твое, и, как земля от Неба, будет далеко от правды. Выдумывать кошемаров ("Вий" и др. - Авт.) - я также не выдумывал, ко-шемары эти давили мою собственную душу: что было в душе, то из нее и вышло (курсив мой. - Авт.)" [7, с. 125-126].

Замечательное письмо! Оно должно быть введением к понима­нию творчества Н. В. Гоголя. Письмо это написано (как я думаю) С. П. Шевыреву, профессору Московского университета и близкому помощнику в издании произведений Гоголя.

Следующая страница

Гоголь видел, что "сила смеха так велика, что ее боятся, стало быть, ее не следует тратить по пустому". «Я решился собрать все дур­ное, какое только я знал, и за одним разом над ним посмеяться - вот происхождение "Ревизора"! Это было первое мое произведение, за­мышленное с целью произвести доброе влияние на общество, что, впрочем, не удалось: в комедии стали видеть желанье осмеять узако­ненный порядок вещей и правительственные формы, тогда как у меня было намерение осмеять только самоуправное отступленье некоторых лиц от форменного и узаконенного порядка» [6, с. 325].

Цель у Гоголя была такова: вывести отрицательные типы, чтобы люди увидели собственные недостатки и таким образом захотели бы исправить их. Для этого и потребовался ему юмор. И для этого эпиграфом комедии была взята народная пословица: "На зеркало неча пе­нять, коли рожа крива". Но не все приняли ее к сведению... Впрочем, нашлись и такие. Вот несколько примеров из "подслушанных" авто­ром разговоров при выходе из театра, после конца комедии, которые представлены Гоголем в его интеллектуальной пьесе "Театральный разъезд".

«Очень скромно одетый человек. Признаюсь, я чувствовал ра­дость, видя, как смешны благонамеренные слова в устах плута... И после этого есть люди, которые говорят, что не нужно выводить этого на сцену! <...> И как я могу сказать теперь, что во мне нет... тех самых наклонностей... над которыми я сам посмеялся.

Господин П. Да, это наши раны, наши, так сказать, общественные раны.

Военный. ...Есть много истинно рассудительных людей, которые будут рады всегда, если будет выведен на всеобщее осмеяние пороча­щий свое званье.

Молодая дама. Я нахожу, что многое очень верно... <...> ...Есть иные из нас, которые от души готовы посмеяться над кривым носом человека и не имеют духа посмеяться над кривою душою человека.

Вторая дама. Признаюсь, мне было точно грустно. Я знаю, все это очень верно; я сама тоже видела много подобного, но при всем том мне было тяжело» [8].

Большинство же зрителей и читателей, до наших дней включи­тельно (1957 год), усмотрели в "Ревизоре" простое осмеяние дурных нравов. А на самом деле цель была, как видим, совершенно иная: са­моисправление. Об этом пишет сам Гоголь в «Развязке "Ревизора"». Пьеса "Развязка" "предназначалась в прощальный бенефис одному из лучших актеров нашего театра" - М. С. Щепкину. Приведу мысли Го­голя, вложенные в уста первого комического актера.

«Петр Петрович. Признаюсь вам достоверно... на меня ни одна трагедия не производила такого печального, такого тягостного, тако­го безотрадного чувства, так что я готов подозревать даже, не было ли у автора какого-нибудь особенного намерения произвести такое дей­ствие последней сценой своей комедии (появлением жандарма, воз­вещающего о приезде настоящего ревизора. - Авт.). Не может быть, чтобы это вышло так, само собой.

Первый комический актер. А, вот наконец догадались сделать этот запрос. Десять лет играется на сцене "Ревизор". ...А никто не дал за­проса: зачем было производить его? - точно как будто бы автор дол­жен был писать свою комедию очертя голову и не зная сам, к чему она и что выдет из нее. Дайте же ему хотя каплю ума, в котором вы не отказываете ни одному человеку. Ведь, верно же, есть причина всяко­му поступку, даже и в глупом человеке.

Все смотрят на него с изумлением.

Первый комический актер. Ну, а что ж, если она (загадочная шка­тулка. - Авт.) откроется так, что станете удивляться, как не открыли сами? и если в шкатулке лежит вещь, которая для одних - что старый грош... а для других - что светлый червонец, который век в цене, как ни меняется на нем штемпель?

Николай Николаич. Да полно вам с вашими загадками! Нам по­давайте ключ...

Все. Ключ!

Первый комический актер. Извольте, я дам вам ключ. <...> ...Не давал мне автор ключа, но бывают такие минуты состоянья душевно­го, когда становится самому понятным то, что прежде было непонят­но. Нашел я этот ключ, и сердце мое говорит мне, что он тот самый; отперлась передо мной шкатулка, и душа моя говорит мне, что не мог иметь другой мысли сам автор.

Всмотритесь-ка пристально в этот город, который выведен в пье­се! Все до единого согласны, что этакого города нет во всей России... хоть два, хоть три бывает честных, а здесь ни одного. <...> Ну, а что, если это наш же душевный город и сидит он у всякого из нас? Нет, взглянем на себя не глазами светского человека, - ведь не светский

человек произнесет над нами суд, - взглянем хоть сколько-нибудь на себя глазами Того, Кто позовет на очную ставку всех людей, перед Которым и наилучшие из нас, не позабудьте этого, потупят от стыда в землю глаза свои, да и посмотрим, достанет ли у кого-нибудь из нас тогда духу спросить: "Да разве у меня рожа крива?" <...> Что ни говори, но страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гро­ба. <...> Ревизор этот - проснувшаяся совесть (точнее - Бог! - Авт.)... Перед этим ревизором ничто не укроется, потому что по именному (царскому. - Авт.) Высшему (Божьему. - Авт.) повеленью он послан...

...[Побываем] теперь же в безобразном душевном нашем городе, который в несколько раз хуже всякого другого города, - в котором бесчинствуют наши страсти, как безобразные чиновники, воруя каз­ну собственной души нашей! [Возьмем] настоящего ревизора, не под­ложного, не Хлестакова! Хлестаков - щелкопер, Хлестаков - ветре­ная светская совесть, продажная, обманчивая совесть... <...> Смотри­те, как всякий чиновник с ним в разговоре вывернулся ловко и оправ­дался, - вышел чуть не святой. Думаете, не хитрей всякого плута чи­новника каждая страсть наша... <...> Лицемеры - наши страсти, гово­рю вам, лицемеры, потому что сам имел с ними дело. Нет, с ветреной светской совестью ничего не разглядишь в себе: и ее самую они наду­ют, и она надует их, как Хлестаков чиновников, и потом пропадет сама, так что и следа ее не найдешь (как Хлестаков, который уехал неизвестно куда. - Авт.). <...>

...Нет, господа!..... С настоящим ревизором оглянем себя! <...>

...Примем прямо на свой собственный счет... Не возмутимся духом, если бы какой-нибудь рассердившийся городничий или, справедли­вей, сам нечистый дух шепнул его устами: "Что смеетесь? - Над со­бой смеетесь!" <...> Соотечественники!.. Смотрите: я плачу!.. <...> Дайте мне почувствовать, что и мое поприще так же честно, как и вся­кого из вас... что не пустой я какой-нибудь скоморох, созданный для потехи пустых людей, но честный чиновник великого Божьего госу­дарства и возбудил в вас смех... родившийся от любви к человеку. ...Что в русской земле все, что ни есть, от мала до велика, стремится слу­жить Тому же, Кому все должно служить... на всей земле, несется туда же (взглянувши наверх), кверху, к верховной вечной красоте!» [9].

Вот какой смысл видел в "Ревизоре" сам Гоголь.

Но многие ли это знали? - Увы! ни в семинариях, ни в академи­ях никто не говорил нам об этом. "Развязка" была написана Гоголем в 1846 году, десять лет спустя после первого представления "Ревизора" 121 год тому назад!.. И кто сейчас думает об этом?.. Увы, все только... смеются. "Что смеетесь? - Над собой смеетесь!" Но никто не слышит...

Следующая страница

"Мертвые души"

Известно, что идею "Ревизора" и "Мертвых душ" дал Гоголю А. С. Пушкин, но Гоголь расширил и углубил ее в обоих этих произве­дениях. И хотя выход в свет "Ревизора" не вполне удовлетворил его (он дополнил его "Развязкой"), однако он решил идти и дальше по этому же пути. И чем дальше, тем большее значение придавал Гоголь "Мертвым душам".

"Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области ли­тературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором преж­де всего должен подумать человек, не только один я. Дело мое - душа и прочное дело жизни (курсив Гоголя. - Авт.). Без молитвы не присту­паю ни к чему" [7, с. 127], - пишет Гоголь.

«...Теперь я погружен весь в "Мертвые души". Огромно, велико мое творение, и не скоро конец его» [6, с. 146].

«Не спрашивай, зачем первая часть ("Мертвых душ". - Авт.) дол­жна быть вся пошлость (курсив Гоголя. - Авт.)... на это дадут тебе ответ другие томы, - вот и все!» [7, с. 123].

Написание "Мертвых душ" - «...пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех... раскрыться в последующих томах, если бы Богу угодно было продлить жизнь мою и благословить будущий труд. <...> Поверьте, что я хорошо знаю, что я слишком дрянь... И все дрянь, что ни делается мною, кроме того, что Богу угодно было вну­шить мне сделать, да и то было сделано мною далеко не так, как "сле­дует"» [10].

Он неоднократно повторяет, что такую задачу возложил на него Сам Бог: "Кто-то Незримый пишет передо мною могущественным жезлом", и "растроганная душа моя не находит слов благодарить Не­видимую Руку, ведущую меня". "Создание чудное творится и совер­шается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои. Здесь явно видна мне Святая воля Бога: подобное внушенье не происходит от человека; никогда не выдумать ему такого сюжета!" [6, с. 196].

Заключение

Не стану подробнее говорить о произведениях Гоголя, так как цель моей работы заключалась не в них, а в том, чтобы показать, что их автор был не просто человеком верующим, а глубоко верующим, и что эти произведения его выросли из веры в Бога. Но этого люди не хотят признавать и доселе. А некоторые (не большинство ли?) даже, может быть, в первый раз слышат об этом. И думают, что произведе­ния Гоголя ценны тем, что обличают недостатки общества. Какое за­блуждение и неведение!

Творчество Гоголя отражает жизнь его души.

«Не скрою, что я хотел произвести ею (книгою "Выбранные ме­ста". - Авт.) вдруг и скоро благодетельное действие на некоторых не-дугующих, что я ожидал даже большего количества толков в мою пользу, чем как они теперь, что мне тяжело даже было услышать мно­гое, и даже очень тяжело. Но как я благодарю теперь Бога, что случи­лось так, а не иначе! Я заставлен почти невольно взглянуть гораздо строже на самого себя, я имею теперь средство взглянуть гораздо вер­ней и ближе на людей, и я, наконец, приведен в возможность уметь взглянуть на них лучше. Что же касается до того, что при этом деле пострадала моя личность (я должен вам признаться, что доныне горю от стыда, вспоминая, как заносчиво выразился во многих местах, (по­чти а 1а Хлестаков), то нужно чем-нибудь пожертвовать. Мне также нужна публичная оплеуха, и даже, может быть, более, чем кому-либо другому» [6, с. 302-303].

Эта оплеуха нужна была автору, как и вообще всем, потому что всякие скорби полезны человеку.

Гоголь говорит про себя, что такое знание и сила выражения не развились бы в нем так сильно, если бы с ними не соединились его собственные душевные обстоятельства и его собственная душевная история.

Он пишет Жуковскому о необходимости душевной чистоты: "...С каждым днем и часом становится светлей и торжественней в душе моей... я стал далеко лучше... чаще и торжественней льются душевные мои слезы и... живет в душе моей глубокая, неотразимая вера, что не­бесная сила поможет взойти мне на ту лестницу, которая предстоит мне, хотя я стою еще на нижайших и первых ее ступенях. Много тру­да, и пути, и душевного воспитанья впереди еще! Чище горнего снега и светлей небес должна быть душа моя, и тогда только я приду в силы начать подвиги и великое поприще, тогда только разрешится загадка моего существования" [6, с. 209].

Закончу же я строками, написанными Н. В. Гоголем за несколько дней до смерти:

"Как поступить, чтобы признательно, благородно и вечно помнить в сердце моем полученный урок?"

"Помилуй меня, грешного! Прости, Господи! Свяжи вновь сата­ну таинственною силою неисповедимого Креста!"

"Аще не будете малы, яко дети, не внидете в Царство Небесное".

Литература

• 1. Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем // Собр. соч.: В 3 т.
  Т. 3. М.: Худ. лит., 1986.
• 2. По случаю столетия со дня рождения Н. В. Гоголя // Странник. 1909.
  С. 325-335.
• 3. Аксаков С. Т. Несколько слов о биографии Гоголя // Собр. соч.: В 3 т.
  Т. 3. М.: Худ. лит., 1986. С. 431-435.
• 4. Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем // Собр. соч.: В 5 т.
  Т.З.
• 5. Гоголь Н. В. Размышления о Божественной Литургии // Выбранные
  места из переписки с друзьями. М.: Сов. Россия, 1990.
• 6. Гоголь Н. В. Т. 7. Письма // Собр. соч.: В 7 т. М.: Худ. лит., 1978.
• 7.Выбранные места из переписки с друзьями Николая Гоголя //
  Гоголь Н. В. Выбранные места из переписки с друзьями. М.: Сов. Россия, 1990.
• 8. Гоголь Н. В. Театральный разъезд после представления новой комедии
  // Собр. соч.: В 7 т. Т. 4. С. 231-241.
• 9. Гоголь Н. В. Развязка "Ревизора" // Собр. соч.: В 7 т. Т. 4.С. 365-370.
• 10. Переписка Н. В. Гоголя: В 2 т. Т. 2. М.: Худ. лит., 1988. С. 157.

"Духовный собеседник". Альманах (издание Самарской епархии) №1 (21), 2000 год.