Кажется, я ему нравлюсь. Как неловко уворачивается он от шутливых намеков моей старшей сестры, а на следующий день опять приходит и сидит до позднего вечера... "Матушка", - дразнит меня сестра, и от этой шутки мы обе хохочем до слез.
Мы - соседи. Он верит в Бога, ходит в церковь и даже собирается стать священником. Он такой смешной - угловатый, несовременный, всегда восторженный, смущенный. У него удивительные глаза - василькового цвета, глубокие и грустные. Моя мама называет его Пьеро. По-моему, очень точно! Казалось бы, что общего может быть у меня, огневушки-поскакушки с этим тихим человеком! Тем не менее мы просиживаем вместе целые вечера, беседуем. О чем? О литературе, о жизни, о прошлом. Каждую вторую тему он "сворачивает" на разговор о Боге. Сначала меня это раздражало и казалось страшным занудством, потом я поняла, что Бог для него - самое дорогое на свете, а ведь самым дорогим всегда хочешь поделиться.
Наша дружба началась с того, что я взялась писать курсовик по истории Церкви, а он вызвался мне помогать. Я тоже считаю себя верующей, бываю в церкви. Недавно, перечитывая свой дневник, нашла в нем такие слова: "Церковь - это единственное место, где я ощущаю полное душевное равновесие". И это действительно так. Но как моя вера непохожа на его! Моя мне кажется светлой, жизнеутверждающей, а его... Он такой сдержанный, замкнутый, как будто постоянно следит за собой. Кажется, я ему нравлюсь. Как неловко уворачивается он от шутливых намеков моей старшей сестры, а на следующий день опять приходит и сидит до позднего вечера... "Матушка",- дразнит меня сестра, и от этой шутки мы обе хохочем до слез.
Из поэтов ему больше всех нравится Гумилев. Мне тоже. У нас даже любимые стихи одни и те же. Он - лирик, но как будто стыдится этого и не отпускает жаждущую песен душу на свободу. Эта черта удивляет и возмущает меня больше всего. Что ему мешает, ведь он вовсе не зануда. Чего же он боится, зачем постоянно сдерживает себя? Окна - нараспашку. Аромат сирени, смешанный с запахом юной листвы и мокрого асфальта кружит голову. Думать об учебе, о сессии... Невозможно! Впархиваю к нему в квартиру:
- В московские особняки врывается весна нахрапом... Какой воздух, какой май! Бежим в парк!
- Не могу. Сегодня суббота - всенощная.
На мгновение замираю в оцепении. Ну почему, почему он такой?!..
Однако любопытство и страсть к экспериментам берут верх - плетусь с ним в церковь на всенощную. Великолепие убранства и красивое пение ненадолго берут верх: на глазах слезы, раскаиваюсь в своей несерьезности. Но уже через четверть часа, подобно пойманной в клетку птичке, с тоской смотрю в открытое окно - там май... Как не сочетаются монотонное чтение, запах ладана и серьезные лица с неистовствующей в весеннем угаре природой. А что он? Само внимание. "Как свечечка", - отмечаю в уме.
Наконец-то служба закончена. Забыто тяжкое стояние, на душе светло. Он улыбается. "Какой дивный вечер, природа словно вторит службе..." Вторит?? ПРИРОДА вторит СЛУЖБЕ???.. Господи, до чего же мы разные!
Осень. Он уже учится в семинарии. На мне яркая куртка, моднейшие брюки, а из-под элегантной шляпы вьются старательно накрученными локонами длинные волосы. В Лавре на меня все оборачиваются. Как он рад встрече, и как идет ему новенький черный семинарский китель... Быстро и дипломатично выводит меня за пределы монастыря. "Какой на тебе наряд!" - "Не нравится?" - "Очень нравится, но в Лавре этого не поймут". Лицо мое удивленно вытягивается: "Почему?!.." Бродим по заброшенному парку, утопая в сугробах желтых и красных осенних листьев, раскидываем их ногами, собираем букеты. Старые качели-лодочки, несмотря на свой жалкий вид, удивительно хорошо вписываются в золотое великолепие парка.
- Покачаемся? - неожиданно предлагает он. Огненные деревья, серое небо, пруд, монастырские стены - все несется вихрем. Полет - вот свобода, вот блаженство! "Видел бы меня владыка ректор!" - смеется он. Погожим осенним вечером, когда запах жженых листьев тонет в лиловом киселе сумерек, а сердце щемит от безотчетной печали, мы прогуливаемся вдоль стен Лавры.
- Слушай, я, похоже, запуталась в своих религиозных исканиях. Почему надо все заузить - ведь все религии по большому счету говорят об одном и том же?
- Если смотреть на христианство как на свод нравственных правил...
- А как же еще можно смотреть?!
- А ты крестись и узнаешь, - он приумолк. Потом продолжил: - Христос - это и есть христианство. Христос, а не абстрактные правила. Вот мы с тобой в жизни сколько встречаем людей. И только один становится дороже других - словно половина тебя. Почему именно этот человек, почему именно его полюбил, ему поверил? Почему? Не знаю. "Зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь".
Зорко одно лишь сердце... День моего крещения был серым, по-настоящему зимним. Вот и храм - маленький, сельский, деревянный, уютный. У двери завсегдатаи, церковные бабушки: "Подай, доченька!". Хор елейных голосков перекрывает вдруг старушка в ярко-зеленом платке: "А почему это мне рубль! Всем по два, а мне рубль?!" ...Мое светлое торжественное духовное состояние раздавлено одной фразой! Эти бабушки кого угодно от церкви отвадят! Крещаемых - человек десять - от мала до велика.
"Во имя Отца. Аминь. И Сына. Аминь. И Святаго Духа. Аминь". Стою среди других, твержу как заклинание: "Вот, теперь я христианка" - и ничего! Мне все кажется, что батюшка произнесет какое-то последнее, самое важное "аминь", и я почувствую, что стала совсем другой. Пытаюсь вглядеться в себя... Нет, все та же. Как-то даже обидно. Иду на остановку. У церковной ограды маячит знакомый зеленый платок. "Помоги, дочка!" - говорит бабушка... И я вдруг замечаю, что и губы, и руки у нее совсем синие от холода.
Зимой он приезжал домой довольно редко, а приезжая, заскакивал на какие-нибудь 10-15 минут и снова исчезал. "Вот и кончилась наша... наша дружба", - думалось мне. Лишь иногда по воскресеньям он зазывал меня в Лавру, и все становилось как прежде - шутки, воспоминания и разговоры...
Раннее воскресное утро. Надеваю единственную в моем гардеробе юбку до пят, повязываю на голову платок. "На кого ты похожа?!" - смеются родители. Сегодня он ждет меня, значит вперед, в холодной электричке мимо заснеженных деревень до Сергиева Посада, а там по скрипучему искрящемуся снегу прямо к Лавре. Могучие купола древних соборов, как атланты, поддерживают низкое серо-голубое небо. Мерно, гулко ударяет колокол. В воздух взмывают стаи птиц, и кричащая карусель парит над колокольней.
Жизнь в Лавре подвержена какому-то особому ритму, проникнута особой атмосферой. Попадаю вовнутрь, и носки ног автоматически сводятся вместе, глаза - долу, мелкой семенящей походкой направляюсь к нему. "Ну ты совсем как настоящая матушка!".
Я вся сияю - хочется быть хоть чуть-чуть причастной этим соборам, этому звону, этой новой, еще непонятной, но почему-то манящей жизни. Она больше не кажется мрачной. Многое было пережито, передумано, перечувствовано этой снежной зимой. Потом была первая исповедь, первый Великий пост, первая - настоящая - Пасха. "Чего-то ты огневушка-поскакушка, больше не скачешь?" И снова май. Сижу у открытого окна не в силах оторваться от весеннего аллегро. Вновь и вновь не дают покоя "Стихи Юрия Живаго":
И та же смесь огня и жути.
На воле и в живом уюте
И всюду воздух сам не свой...
Звонок в дверь. На пороге - он, в какой-то малоросской белой рубашке с вышитым орнаментом. "Прямо как жених, только цветов не хватает", - усмехнулась я в душе. Миновал час, другой. Вот, сейчас допьет чай и начнет прощаться... "Да, кстати, я хотел тебя кое о чем просить, я, собственно, за тем и пришел". Ах, вот, зачем он пришел - больно кольнуло сердце. Но тут же мои горькие мысли были прерваны. Потому что он вдруг сказал, очень мягко и тихо: - Выходи за меня замуж...
Кира Поздняева
Журнал "Фома" № 1, 2000 год
Оставить комментарий на статью